– Боже, как будто ты выжала из старой простыни все свои неудачи, – прокомментировала Кляпа, – и сварила из этого утренний эспрессо. Но Валентина не моргнула. Сделала второй глоток, будто подтверждая сама себе решимость пройти этот обряд очищения до конца, не вздрогнуть, не пожаловаться и не отступить, даже если жидкость в чашке оказывалась ближе к расплавленному олову, чем к утреннему напитку.
Лицо застыло, как у восковой куклы, только зрачки едва заметно дрогнули, словно внутри на миг вспыхнуло крошечное пламя, чтобы тут же исчезнуть, стушеваться перед серостью происходящего. Язык сжался, горло почти свело, ком сопротивлялся, но Валентина не позволила себе даже неуверенного движения губами, словно любое колебание выдало бы слабость.
– Ну давай, смелая, – хмыкнула Кляпа, – с таким выражением лица тебя можно сразу отправлять в рекламный буклет клиники тяжёлой жизни. Это был не завтрак, а акт терапии, не утро, а казнь в мягком халате. Кофе стал чем—то вроде лекарства, но с побочными эффектами – как антидот, который одновременно спасает и подтачивает; как яд, но строго в прописанной дозировке. Всё, что происходило сейчас, требовало молчаливого подчинения.
Третий глоток дался особенно тяжело: внутри поднялся плотный ком – не из жидкости, а из чего—то живого, сопротивляющегося, как будто сама Кляпа на мгновение материализовалась в пищеводе и всеми своими липкими щупальцами цеплялась за горло, чтобы не дать проглотить. Валентина зажмурилась и, сжав кулаки, заставила себя довести глоток до конца – тяжело, мучительно, словно прокатывала через себя кусок вины размером с галактику.
– Ну же, не подведи, – пробурчала Кляпа, – давай, сделай вид, что ты – титан духа, а не уставшая девочка с посудой в голове. Валентина допила. До дна. С отчаянием, с убеждённостью, с надеждой на чудо. Ей казалось, если выпить всё, не моргнув, не позволив себе ни одного колебания, – Кляпа исчезнет. Сгорит. Испарится вместе с утренним паром, как ночной кошмар, растворённый в кофеине и страхе.
Она смотрела в пустоту, уставившись в стену между двумя кухонными шкафами. Там когда—то висел календарь. Теперь – просто пятно, неровное, жирное, в форме карты Африки. Она глядела на него, как на врага. С таким выражением, будто пыталась выдавить из стены ответ на главный вопрос: «Почему я?»
Пальцы заметно дрожали – возможно, от холода, но скорее от внутренней ярости, накапливавшейся всю ночь и не находившей выхода. Внутри всё кипело, бурлило, будто её нутро стало кастрюлей со свинцом, но снаружи Валентина выглядела безупречно: спокойное лицо, ровное дыхание, идеальная осанка, словно она только что выиграла интеллектуальную викторину по искусству страдать молча. Вся её внешность напоминала образ победителя, стоящего на пьедестале, но где—то под этой позолоченной мнимостью скрывалась тесная камера – рассчитанная на двоих, с одной раскладушкой, занятая незваными жильцами: ей самой и Кляпой.
Тишина затянулась настолько, что в какой—то момент показалась вечной. Но ей не суждено было продлиться: голос вернулся – тот самый, знакомый, издевательски ласковый, с интонацией, растягивающей каждое слово, как тёплое сырое тесто, прилипшее к пальцам разума.
– Давай ещё, – насмешливо произнесла Кляпа вслух, голосом Валентины, с такой ленивой издёвкой, словно она смаковала каждый слог, – может, следующий глоток прольётся прямо на меня, и я, наконец, с честью растворюсь в кислоте твоей желчи.
