Вернувшись, она потрудилась переодеться: баронессы не ходят в свет в простой льняной накидке поверх сорочки. Впрочем, Кристиана оставалась верна себе и хоть сейчас могла идти на императорский бал. Ткань грациозно облегала ее стан везде, где нужно, выравнивая каждое движение с намеком на сокрытые тайны и прелести. Темно-каштановые волосы все еще были забраны в узел и подколоты парой гребней из нефрита и слоновой кости, изящными в своей простоте. На губах сохранились следы бордовой помады, дополнявшей насыщенный оттенок кожи.
Себастьян научил мою сестру многому, но навык преподносить себя наиболее выгодным образом был у нее врожденным.
Что же до напускной сдержанности, которая едва ей давалась сейчас, то она целиком была заслугой отчима. Я вспомнил, какой это был тяжкий и упорный труд.
Кристиана села на стул в дальнем конце разделочного стола, уперлась подбородком в ладонь и обратила на меня глаза, похожие на зимнее небо.
– Ты здорово погулял в моей комнате, – проговорила она. – Саре и Йосефу понадобится день или больше, чтобы навести порядок.
Я выкопал из нательного кисета послеобеденное зерно ахрами и бросил в рот.
– Ты прячешь все лучше и лучше, – похвалил я.
– Ммм… – Кристина потупилась и начала обводить двумя пальцами нож, покоившийся на дереве. – Знаешь, – сказала она, – мне сегодня хотелось потанцевать. Не словами, а с людьми, под музыку. Я побывала на редчайшем балу, где в кои веки было нечего выгадывать маневрами. Хозяин родом из провинциального городка Эстеров – достаточно бедного и достаточно далекого, чтобы при дворе не дали ломаного гроша за то, что он думает и кто бывает на его приемах. – Она слабо улыбнулась. – Милейший человечек, а жена у него – наседка и пышка, и еще пара наивных сынков-гомиков да дочка, которая поставит город на колени, если сообразит, каким награждена обаянием. Хотя и выйдет, наверное, за какого-нибудь захолустного рыцаря, который не поймет, как ему повезло, и в том его несказанное счастье. Они сняли участок с домом на сезон и пригласили на торжество половину Низшего Двора. Конечно, нас пришло всего пара десятков, но они все равно ликовали. И нам было хорошо. Потому что все это не имело значения.
Кристиана взглянула на меня, и ее улыбка угасла.
– Ты понимаешь, какая это редкость, Дрот? Чтобы я отправилась на бал и мне было все равно, что сказать, и над чьими шуточками смеяться, и с кем быть, и с кем не быть? Просто потанцевать?
– Ана, – произнес я, – я не…
– А ты понимаешь, каково бывает, когда тебя волокут прочь и тебе приходится извиняться из-за того, что твой сучара-братец вломился в дом и заказал обед? Ты понимаешь, каково вернуться домой с такого приема и обнаружить, что окно разбито, горничная отравлена, а в спальне разгром? После того, как ты на какую-то ночь отрекся от этой части себя? После того, как посмел надеяться, что тебе можно – всего лишь можно – расслабиться и пару часов искренне радоваться жизни?
Я вспомнил дни, прожитые над аптекой Эппириса, и мои разговоры с Козимой, его женой; вспомнил, как мы говорили про все на свете, кроме дел Круга; как я не нашел в себе сил встретиться с ней, не говоря о ее муже, после того как Никко искалечил аптекаря в попытке добраться до меня.
Я вспомнил, как здорово было возвращаться в лавку – какое редкое чувство свободы я там испытывал, бывая не Кентом, не Носом… просто Дротом. Мне никогда не приходило в голову, что моя сестра, вдовствующая баронесса, могла ощущать такое же бремя, тосковать о такой же поблажке хотя бы на ночь, хотя бы на один танец.
