Клязьма и Укатанагон - страница 30

Вечером Женя вышла как ни в чем не бывало, Сергей и Светлана обрадовались, все уже было накрыто на стол, и телевизор вещал что-то бодрое, пышное и глупое. Последние приготовления – и они подняли свои бокалы за уходящий старый год. Светлана и Сергей, у которых под коноплю, как и у многих деревенских, в огороде был отведен приличный кусок, покурив травки, весело шутили о делах, друзьях, о скором приезде Никитиных и о детском далеком прошлом, а Женя, после такой ночи опьянев от единственного бокала шампанского, хохотала из-за любой детали. Сергей играл на гитаре, и они вместе со Светланой – у той был сильный высокий голос – пели романсы и песни. Разошлись по комнатам уже в четвертом часу. Женя, разбитая и измученная, все равно всю ночь просыпалась и прислушивалась, выходила в туалет и опять слушала, не будет ли прежних ужасных звуков, но было тихо… А через два дня в отношениях со Светланой все вернулось к прежней неприязни. Женя ревновала и страдала, что напрасными оказались жертвы, понесенные ею и Сергеем, как она решила, ради будущего ребенка.

Деревня Поречье на высоком левом берегу Клязьмы уже не могла называться деревней в том смысле, как это понималось раньше, когда на нескольких деревенских улицах проживало сто, двести семей, когда в каждом третьем доме у тебя родственники и жизнь – как нательная рубаха, которая сушится во дворе: она хоть и твоя, но видна всем соседям и, как другие рубахи на других веревках, много раз обмусолена нескромными и при этом равнодушными взглядами – и только когда от порыва ветра снизу, с Клязьмы, она, висевшая привычно одеревенело, вдруг вся целиком взмывает выше забора, обрывая гнилую веревку, – «Господи, в реку полетела», – ахнут разом старухи, сидящие у окошек в окрестных домах. Остались ли до сих пор где-нибудь эти прежние деревни? Нет уже этих, теперь почему-то трогательных, способов человеческого общежития, а скоро не останется даже остовов старых деревянных жилищ: добьют их дожди, гниль и холода.

Оказалось вдруг, что никакой необходимости в существовании деревни Поречье нет. Так же как в существовании тысяч таких или подобных деревень и даже вообще всех деревень. Эта черта под тысячелетним существованием крестьянства, так легко и резко проведенная налетевшей свободной жизнью, и стала настоящим освобождением крестьянства: сама свобода взяла и вымела паршивой метлой всех за тюремные ворота на пустую голодную дорогу – и побежала деревня в города и городишки, возвращая мещанскому городскому населению его прежнюю заскорузлую и простонародную основу. Стало вдруг совершенно ясно, что ни ценности, ни уникальности, ни даже простой хозяйственной надобности никогда и не было в сохранении огромного рабского сельского слоя русского населения, что вовсе не земля-матушка кормила, поила и благодетельствовала, а согбенные и смиренные российские человеки тащили на себе бескрайнюю земляную поклажу и не могли иначе распрямиться, кроме как сбросив ее с горба разом и всю целиком, вместе с коровами, огородами, домом и серой крестьянской нищетой. Исторический разгром жизней миллионов сельских российских семей в конце двадцатого века прошел малозамеченным, будто не было мучений и страданий, разорений, бессилия и ранних смертей: холопам не важны холопы. Прежние деревни, давно уже отличавшиеся разве что живописным местоположением, зачахли, превратившись в то, названия чему неспешный русский язык еще не придумал. Клязьма, впадающая в Оку, впадающую в Волгу, теперь освободилась от непомерной и дурной человеческой нагрузки, обжилась растительностью и рыбой, но одновременно стала мелеть от безделья. Входившая когда-то в большой речной торговый путь, по которому местные веревки, цепи и канаты ехали через Каспий аж до Персии, Клязьма теперь медленно и налегке шествовала по все более заболачивающейся Мещерской равнине.