Она лежала и думала, что нужно спросить его, пользовался ли он всегда, всегда без исключения, презервативом, и еще ей хотелось знать, была ли это все время одна и та же девица или разные, а может быть, спросить, чего ему не хватало. Как-то одновременно она слышала все, что он говорит, обдумывала вот эти свои мысли и плакала.
Глаза его привыкли к темноте, и он не только слышал ее дыхание, всхлипы и потягивания носом, но и видел движения руки, сгонявшие маленькие, светлые от фонаря, слезные лужицы. «Потому что лежит без подушки», – мелькнула мысль.
Он все сказал, она лежала и ничего не отвечала. Ему нетрудно было ждать, он подумал, что эта тишина, может быть, лучшее из того, что предстоит ему в течение ближайших месяцев, а то и лет.
Потом вдруг он услышал ее шепчущий голос:
– За Гусем-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересела на поезд узкоколейки. Это был поезд времен Стефенсона. Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом. У паровоза было обидное прозвище: «мерин». Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался. Лесное безмолвие стояло вокруг задыхавшегося «мерина». Запах дикой гвоздики, нагретой солнцем, наполнял вагоны. Пассажиры с вещами сидели на площадках – вещи в вагон не влезали. Изредка в пути с площадки на полотно начинали вылетать мешки, корзины, плотничьи пилы, а за вещами выскакивал и их обладатель, нередко довольно древняя старуха. Неопытные пассажиры пугались, а опытные, скручивая козьи ножки и поплевывая, объясняли, что это самый удобный способ высаживаться из поезда поближе к своей деревне. Узкоколейка в Мещерских лесах – самая неторопливая железная дорога в Союзе…
Он подошел и сел на ковер около кровати. Помолчали.
– Это откуда, Тат?
– Константин Георгиевич Паустовский, «Мещерская сторона», повесть, отрывок… Твоя мама задавала.
Он встал на колени около кровати и сказал:
– Пожалуйста, Таня, моя единственная и любимая на всю жизнь, прости меня, пожалуйста, прости мне этот грех и поверь мне, поверь один и последний раз, – и стал ждать приговора. Она лежала и молчала, а он ждал.
– Какое уродское слово, – сказала она, – отрывок… блатное прямо… эй, ты, отрывок, прочти-ка нам отрывок… Расскажи мне, как это все происходило…
– Не стоит, Тат…
– Выкладывай.
Он, тщательно отбирая слова, попытался от третьего лица рассказать канву, она лежала молча, потом сказала: понятно. Плакала и еще через какое-то время сказала: понятно. Потом: «Ладно, Паша, прощаю. Один раз».
– Спасибо. Два не потребуется.
У него тоже глаза были мокрые, он улегся на пол рядом с кроватью и сказал шепотом:
– А ты ведь не училась у моей мамы, она тебе это не могла задать… – Его как-то постыдно радовали ее слезы и ее горе, опровергавшие его прежние насчет нее подозрения.
Татьяна тоже ответила не сразу:
– Ну да, это она не мне, другим задавала, а мне еще чья-то мама задала…
Через пару недель она сказала, что не хочет, чтобы их личные проблемы определяли или влияли на его позиции в других вопросах, пусть он действует так, как считает правильным, а она хочет понимать перспективу. «Мы не договорили тогда, Паш, – сказала она, – а это нужно договорить и принять решения».
– Танюш, если для тебя это важно так же, как и наши личные вопросы, то можем не возвращаться к тем разговорам, а просто ты скажи, как надо поступить, – я так для тебя и сделаю, любой вариант, – предложил он.
