Впрочем, думаю, здесь, как и на Земле, верно утверждение: историю пишет победитель. Поэтому кто из богов плох, кто хорош, чей вклад в общее дело был более весом и полезен, с высоты пролетевших веков не разобрать. Древняя история, ставшая обрывками легенд, слишком туманна. Особенного тумана добавляли последние столетия, прошедшие без непосредственного присутствия злополучного бога-изгоя.
Известно лишь, что у Ольрэна и прочих богов на местном Олимпе случился какой-то крупный конфликт, в результате которого и стал Ушедший Ушедшим. Его, самодура, то ли свергли, то ли прогнали, но не убили. Не смогли или не захотели – о том молчок.
Словом, ныне всем и каждому на Фальмире понятно, что древний ушедший бог – это истинная квинтэссенция безумия, и с ним лучше не связываться, даже лучше ничего о нем не знать и ни в какие дела, хоть краешком связанные, не лезть. По тем же легендам, простые смертные, рискнувшие пройти путями Ольрэна или утащенные туда на забаву его жрецами или адептами, пачками сходили с ума, седели или вовсе пропадали навсегда.
Что случалось чаще – рассказчики во мнениях расходились. Местный аналог холмов фей выдавал непрогнозируемый и непросчитываемый статистически результат. Единственным общим в тех байках был факт: на каждой двери, ведущей в лабиринт Ольрэна, имелся его культовый знак – два треугольника, обратный и прямой, заходящие друг на друга вершинами. Кто-то видел в схематичной картинке изображение песочных часов, кто-то – символ бесконечности, кто-то – скрещенные в безумной битве клинки. Не суть важно. Главное, мы отыскали дверку с меткой и теперь переминались у входа, одолеваемые извечным русским вопросом.
– Что делать? – озвучила я его, нарушая затянувшееся тягостное молчание, и сама же расписала альтернативы: – Варианта три: идем в лабиринт, будем дохнуть с голоду или жрать сырьем конину с собачатиной, пока мясо не стухло окончательно. Дров на готовку не найти.
Кажется, кто-то из мужчин, лишенных моей ароматической защиты, сглотнул и, маскируя приступ тошноты, закашлялся.
– Идем! Для остального мира мы все одно мертвы, – решил Керт и обернулся ко мне: – Как, Кит, на нас пятнышек сейчас не появилось?
– Не-а, но не считай это счастливым билетом. Напоминаю, если смерть гарантирована, то ее касания я не увижу, – повторно растолковала я суть собственного зрения, одним махом снижая градус оптимистичности общества с «ура, пронесет» до «один Ольрэн ведает, пронесет или нет».
– Эх, Кит, не могла соврать? Кобылу мне в жены! – грустно хмыкнул Кирт.
– А смысл? – удивилась я.
– Помирать с верой в лучшее приятнее, – наставительно объяснил болтун.
– Это с какой стороны смотреть. С верой в лучшее или с обманутыми надеждами – все зависит от того, сколько времени отведено на процесс умирания, – пожала я плечами, не желая нести дополнительный груз чужих надежд, тем паче надежд, вполне способных оказаться несбыточными.
– Чего ж ты такая добрая, лапуля?! – проворчал трепач.
– Не я такая, жизнь такая! А уж Смерть, можешь мне поверить, вообще такая добрая, что порой плакать хочется.
Снова передернув плечами при упоминании Последнего Гостя, Керт решительно приложил руку к камню с треугольниками, выбитыми едва заметными линиями. Кажется, щитовик торопился действовать, пока я не ляпнула еще что-нибудь «жизнеутверждающее и веселое».
А я могу! Даже просить не надо! Оно само говорится. Вот такая вот зараза. Это все Смерть – и персонификация, и само событие, по совокупности они меня испортили окончательно. Нет, беленькой пушистенькой я и раньше, конечно, не была, а теперь и вовсе цинично-практичный ужас на тонких ножках. М-да, кстати, снова о насущном: с кормлением организма надо что-то решать, пока по ошибке за тощего цыпленка не приняли и на диетический бульон не отправили.
