Книга абсурдов и любви - страница 22

Горько ли станет вам, что никогда не вернётся красота эта. Что ушла она не по одной её воле, бывшей когда-то весёлой деревенской девчонкой Настей…, и кто виноват. Никто, потому что ещё глух и дик наш земной мир. А если женщины и избегают этого омута, они все же большей частью становятся грубыми и не ласковыми, как становится грубым и не ласковым все на Руси, к чему не прикасаются добрые и заботливые руки.

Оставшись дольше, вы увидите бывшего толкового мастерового, строящего из спичек при помощи одного только перочинного ножа причудливый теремок, который   он тотчас спустит за кружку пива буфетчице. Молодых парней, вернувшихся из армии и тюремных лагерей, играющих в карты на деньги и выискивающих какого-нибудь мужичка, чтобы, как говорят в посёлке, отвести душу. Облохматившегося старика, давно забывшего, за какие такие грехи он попал сюда.

Словом, вы найдёте многих из тех, кто не поладил с сами собою, жизнью, и, отчаявшись найти умное и отзывчивое слово, плюнул на все и пустился гулять, утешая себя чужой и оскорбительной для человека мыслью, что человек смертен.

Как глубоко вкоренилась эта мысль в душу русского человека. И не она ли указывает человеку его ложное место на земле. Не из-за неё ли рождаются дурные страсти и желания, обрекающие человека на глухоту и немоту к страданиям и бедам себе подобных.

Встретится вам и поселковый говорун – политик, впрочем, не далеко ушедший в своих мыслях от некоторых современных известных политиков. Он ругает вождей, начальство, политику… все то, что ругают некоторые и другие, только на свой лад и мечтает о добром вожде, как мечтали в Российской империи о добром царе-батюшке.

Часто мелькала и мелькает мысль: добрый царь-батюшка, но имеется и другая, что нет явления более уродливого, чем человек, облечённый огромной властью, но невежественный.

Что ему человек? Он думает об империи, державе, революции, войне… восхвалениях. Ему хочется быть выше Цезаря, Македонского, Чингисхана, Наполеона… В кабинетной тиши он с пристальным вниманием рассматривает их лица, а стоя перед зеркалом, копирует их выражения лица, глаз, улыбок, не понимая, что может стать только их копией, но не оригиналом.

Десятая

Реверансы и ручки

Увлёкся автор. Пора вернуться к Вике. Она проработала несколько вариантов и остановилась на Капе – бывшей артистке бывшего имущего сословия, у которой она снимала угол с потрёпанным диваном, оббитым красно – жгучей материей, от которой слепились глаза.

Автор чрезвычайно внимателен к деталям и считает, что ничто так ёмко не характеризует действительность, как мелочи, о которых говорил Ф. М. Достоевский, выписывая образ Раскольникова.

Капа была дебелой, костлявой, старухой с выпирающимися лопатками, похожими на не выросшие крылья, с убелённым кудрявым волосом, уложенным колечками. Она непрерывно напевала «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте».

– Замолчи, ради Бога, – умоляла Вика. – Ромео и Джульета уже ходят за мной по пятам. Я чокнусь от них.

– Ты не понимаешь искусство, – чеканила хозяйка. – Я никак не могу выйти из роли Джульетты и войти в роль хозяйки однокомнатной квартиры.

– Так сколько времени прошло, – надрывалась Вика, – могла бы уже и привыкнуть к половой тряпке

– Фу, – отдувалась Капа. – Не упоминай мне об этом недостойном половом предмете.

– Ну, да. Я каждый день драю полы, а ты ждёшь Ромео. Старая кочерга.