Книга Дока - страница 27

А я даже не знаю, любил ли я его, когда был жив. Я ничего такого не чувствую и не помню. Скорее всего, между нами ничего не было, иначе мы не остались бы в одной группе. Выходит, и это он сам себе придумал. Нет, я не обижаюсь на него и не злюсь. Я уже умер, мне все равно. Пусть фантазирует что хочет, если ему от этого легче. Мне правда всё равно. Благодарности тоже нет и не может быть: мне не хорошо в этом его бреду. Мне уже должно быть никак, вообще никак. А мне обременительно и нудно. Иногда я слышу, как отвечаю ему раздраженно и язвительно. Возможно, во мне говорит его чувство вины. Возможно, это только его фантазии, что мне неприятно здесь оставаться. Возможно, это вообще не я. Призрак, состоящий из его снов и тщетных надежд, неисполнимых желаний и подавляемой вины. Мне не трудно выпить с ним этого темного вина, вино – символ крови, которой во мне не осталось, или, если моя догадка верна, вообще никогда не было – я только его фантазия, воображаемый возлюбленный, инкуб и суккуб его разума. Я буду есть с ним это мясо – символ необузданных инстинктов, физической стороны жизни, богатства и мужественности. Мне это ничего не стоит, ничем не грозит.

Я вижу, как он выставляет на стол слонов – дурацких елочных слонов, как он только не передавил их в карманах, за пазухой… Он говорит что-то неуловимое для меня, как будто слова звучат перпендикулярно слуху, я не понимаю его, почти не слышу его голоса. Вокруг плавится и слоится воздух, стеклянные волны катятся сквозь меня, я плохо различаю стены и посетителей кафе, как будто они остались за прожилковатым матовым стеклом. Я не понимаю, что творится: чтобы это ни было, оно не должно никак действовать на меня. Но, кажется, сейчас что-то произойдет. Док протягивает мне ладонь. Бессмысленный жест. Я устал от всего этого. В конце концов, это его бред, его фантазии. Это он сам заигрался, выбрав в воображаемые возлюбленные мертвеца. Пусть сам разбирается с последствиями, это справедливо. Я покажу ему, как все на самом деле, пусть почувствует обжигающий холод небытия, когда мои пальца пройдут сквозь его ладонь. Тогда он, наконец, перестанет сочинять мне это нелепое и безвыходное посмертие. И я протягиваю руку навстречу его руке.

На короткий миг наши руки соприкасаются – это действительно происходит, на самом деле, и я слышу ласковое шуршание дождя в весенней листве, вспоминаю, что вода это жизнь, чувствую пепел на губах, узнаю торжествующий клекот фениксов в небе, узнаю обжигающее тепло его ладони. Целый миг я дышу, я живу. Я живу, я люблю, я надеюсь в самом сердце отчаяния – все чувства мои собственные, из меня самого. И это невыносимо больно, это разрывает меня. К счастью, это длится только один миг.

Дальше нет ничего.

Сидели, зарыв пальцы в остывающий песок, слушали, как тренькает птичка где-то в осоке на дюнах у них за спиной, смотрели на далекий закат. Тоненькие, блестящие, как перламутр и слюда, волны лениво вползали на гладкий песок, пробегали по косой и откатывались. Вся масса темно-зеленой воды стояла неподвижно, почти не дыша, как в озере. Даже не верилось, что это – море, то самое, о котором на небесах только и разговоров…

Мадлен стянула с головы смешную мохнатую шапочку, уронила руки на колени.

– Красиво.

– Да, – согласился Док.

Три дня назад, или вчера, или послезавтра – кто мог бы теперь сказать? – Док проснулся в обычное время в своей квартире в одном из высотных домов на северо-западной окраине. Будильник не был нужен, в этот день он должен был проснуться в определенное время, и он проснулся. Короткий комплекс для пробуждения, между уборной и душем, кофе, тосты. Ему нравилось выходить из душа, не вытираясь, завтракать перед открытым в небо окном, чувствовать, как легкие прикосновения ветра сушат капли на коже, как лучи греют ступни в солнечном пятне на полу, смотреть на медленное движение облаков, слушать звуки просыпающегося города далеко внизу. Он нарочно рассчитывал время пробуждения так, чтобы всегда оставались эти тихие минуты для себя самого, минуты жизни.