На все воля Божья, Отец наш. Ведь так?
Полковника Осипова забрали на фронт двадцать девятого июня сорок первого года, а уже тридцатого августа пришла похоронка. Ужас произошедшего был бы неизмерим, если бы почти в каждую соседскую квартиру не приходили такие же извещения. Настя проплакала два дня, громко изливая свое горе. Дети перенесли потерю с гораздо меньшими эмоциями – всю энергию произошедшего мать взяла на себя и спустила через надломленные в неистовой позе руки куда-то далеко за пределы их дома. Софья и вовсе пережила событие молча. На третью ночь после того, как Анастасия узнала про свое вдовство, она решила: замужество было ей навязано, как и многое другое, и возможно, смерть мужа даст начало чему-то новому, даст возможность принимать самостоятельные решения. Лишь бы только закончилась поскорее эта ужасная война.
Каждый день по радио голос диктора Левитана сообщал неутешительные сводки с фронтов, жизнь вокруг становилась все ужаснее. Анастасия Сергеевна продолжала ходить на работу до самой блокады, но после того как город был взят в кольцо, ее вместе со старшей дочерью и сыном отправили на оборонные работы. Днем они рыли окопы, ночью снимали фугасы с крыш. Начался голод. Люди потихоньку превращались в зомби, мысль о еде стала почти материальной, а когда ударили холода, смерть переселилась прямо на улицы; она была повсюду – в подъездах, квартирах, парках и пустых магазинах. Женщины и мужчины падали замертво; сначала погибали крепкие пожилые мужики, кого не забрали на фронт; потом женщины, дети, и под конец стали умирать сухонькие старушки, которые и до войны довольствовались сладким чаем с парочкой кусочков сыра в день.
Двадцатого декабря сорок первого года старшая дочь Катерина отправилась снимать фугасы с крыш и не вернулась домой; на утро командир бригады сообщил – девочка погибла при бомбежке. Вторая смерть отозвалась тяжелым колокольным звоном в сердце, Настя впала в холодное забытье. Софья выла нечеловеческим голосом; от слабости она почти не вставала с постели, и дети носили ей воду с хлебом прямо в комнату. Периодически ее сознание становилось совсем путаным, и она не помнила, как кого зовут; в конце концов, время совсем перемешалось, и в редкие моменты бодрствования она звала слабым голосом призраки прошлого:
– Анастасия Сергеевна, извольте поскорее закончить обед! Приехал учитель, а вы даже не открыли нот со вчерашнего дня… Господи прости, несносное дитя… Анастасия!
Сколько сил потратила Софья, приучая маленькую черноволосую девочку принимать трапезу за столом в гостиной, есть медленно и не выдавать хорошего аппетита и уж ни в коем случае не кусочничать между обедом и ужином. Верх неприличия – стащить заварное пирожное с кухни и съесть его прямо за письменным столом, или чего еще хуже – в постели до завтрака. Теперь реальность была словно непрекращающийся страшный сон, воспоминания стали серыми и потеряли очертания.
Тело старшей дочери вывезли в братскую могилу, а через две недели умерла Софья. Умерла тихо, в своей постели, и еще целых трое суток Анастасия получала по ее карточкам хлеб. Дети ели, мать пыталась растопить буржуйку остатками библиотеки отца. Они переехали жить в гостиную, спали вместе под несколькими одеялами; остальные комнаты закрыли и заложили дверные щели всем, что попадалось под руку, чтобы холодный воздух не просачивался в их маленькое жизненное пространство. Когда пришло время вывозить труп, Настя зашла в комнату Софьи; помедлив немного, сняла одеяло и нашла в руке у няньки три маленьких детских крестика. Нетрудно было догадаться, чьи образы унесла с собой через пространство Софья Игнатьевна; ее последними воспоминаниями были трое прекрасных черноволосых детишек, они сидели за обеденным столом в гостиной и громко смеялись.
