– Надо же, как тихо…
Шли тяжелые бои, вокруг тысячами погибали люди. Погибали мальчишки, не познавшие любви, и мужчины, оставившие дома большие семьи. Подопечные Анастасии Сергеевны продолжали стирать, освобождая ткань от потоков человеческого отчаяния. Чистая рубаха досталась кому-то снова, а через несколько дней возвращалась без рукава или с пулевым отверстием в области груди. Бывало, белая ткань сплошь становилась красной, с десяток пулевых отверстий по всей гимнастерке; тогда ее стирали и использовали дальше для заплат.
Через месяц Степана Чернышева повысили до командующего дивизией и выдали в пользование новенький «Виллис». Такие жесткие и отчаянные, как Чернышев, – вот что ценилось в безумии сорок второго года, потому что никто другой не мог выдержать гнета отступлений и бессмысленной гибели солдат. Как только возможно, он приезжал на новом автомобиле к Анастасии. Чаще всего он был один, без водителя; машина теперь служила местом свиданий. У Чернышева была семья; жена и дочь, они жили где-то под Мурманском. Но Настя никогда не спрашивала об этом, в том месте и времени такой вопрос просто не имел никакого значения. Банно-прачечный отряд постоянно двигался вместе с действующими силами армии; и теперь дислокация Анастасии всегда была рядом с дивизией Степана Ивановича Чернышева.
В ноябре сорок третьего года сына Насти призвали в армию. К тому времени по настоянию матери Алексей окончил курсы водителей; командир дивизии полковник Чернышев взял его личным шофером. С тех самых пор Варвара и большинство прачек из отряда Осиповой стали отчаянно ненавидеть Анастасию Сергеевну за то, что их сыновья и братья продолжали погибать за Родину в честном бою; но высказать свое недовольство вслух побаивались. Все знали, что товарищ Сталин лично вручил полковнику Чернышеву вторую звезду Героя.
Так они и дошли все вместе до конца войны; Степан, Анастасия и ее сын. Остановились на подходах к Берлину; Алексей переживал, ведь так и не попали в Рейхстаг, на что Степан Иванович первый раз за всю войну сказал совершенно не патриотическую фразу:
– Радуйся, Леха, живые сидим и не калечные. Наплевать нам на Берлин.
Так закончилась великая человеческая бойня, самая бессмысленная и жестокая, несравнимая своим кровопролитием ни с одной из прошедших на земле войн. Сколько сотен лет они делили священные книги, орошая землю кровью во имя Твоих имен, проклиная одно из них и возвышая другое. Одна крошечная деталь – всего лишь ИМЯ; море жизней, законченных, так и не начавшись толком. В этот раз все было не так, это было начало новой эры, эры раздвоения, когда под знаменем новой лживой идеи избранные Тобой делили не слово Твое, а земные богатства, тщеславие и власть. И никакая кара небесная не настигла их, друг мой. Человек, называвший себя Сталиным, умер в своей постели старым и немощным, от простой человеческой болезни. Он прожил долгую жизнь в относительном здравии, в течение этой жизни он убивал и сеял ненависть много десятков лет подряд. Ты слышишь меня, я знаю. Я буду писать новую книгу, я соберу только самое ценное, от каждого по маленькому воспоминанию о самом добром и прекрасном, и сложу его в один огромный смысл, перекрывающий все, что Ты так тщательно оберегал сотни лет подряд.
Степан Чернышев так и не вернулся в Мурманск; на обратной дороге ему пришло запоздалое сообщение – его жена и ребенок умерли от тифа три месяца назад. Почту доставили почти в полночь. Хмельной дурман окутал жестокие слова, смутные образы худенькой светловолосой женщины и маленькой девочки всплывали между строк. Воспоминания размыты; тонкий женский голос и робкая улыбка, большой живот, от пупка до лона коричневая полоса, будто указатель главного таинства жизни; и снова все затуманилось еще сильнее.
