– Тебе многому придется научиться до следующей ночи…
Многому научиться. Многое узнать.
Машинист вывел Кауфмана из поезда. Раньше Леон не видел этой станции. Выложенная белой плиткой, девственно чистая: настоящая нирвана для любого станционного смотрителя. Здесь граффити не уродовали стены. Не было автоматов по продаже жетонов, как и турникетов, и пассажиров. Эта линия существовала лишь с одной целью: обслуживать Поезд с мясом.
Утренняя смена уборщиков шлангами смывала кровь с сидений и пола в вагонах. Кто-то снимал одежду с тела Мясника, готовя его к отправке в Нью-Джерси. Все люди вокруг Кауфмана были заняты работой.
Дождь из рассветных лучей лился сквозь решетку в потолке станции. Снова и снова вращались пылинки в солнечных колоннах. Кауфман наблюдал за ними, завороженный. Он с самого детства не видел ничего прекраснее. Великолепная пыль. Снова и снова, снова и снова.
Машинисту удалось разлепить губы Кауфмана. Рот был слишком изранен, шевелить им Леон не мог, но, по крайней мере, теперь свободно дышал. И боль уже начала утихать.
Машинист улыбнулся ему, а потом повернулся к рабочим на станции и объявил:
– Я бы хотел представить вам замену Махогани. Нашего нового мясника.
Рабочие посмотрели на Кауфмана. На их лицах явно читалось уважение, и ему оно понравилось.
Он взглянул вверх, на солнечный свет, который теперь уже падал всюду. Дернул головой, говоря, что хочет наверх, на открытый воздух. Машинист кивнул и повел его по крутому лестничному пролету, через переулок и прямо на улицу.
Стоял прекрасный день. Ясное небо над Нью-Йорком рассекали нити бледно-розовых облаков, а в воздухе пахло утром.
Улицы и авеню практически пустовали. Вдалеке на перекрестке показалось такси, звук от его двигателя казался шепотом; на другой стороне улицы пыхтел бегун.
Скоро эти пустые улицы заполнят люди. Город в невежестве своем вновь станет заниматься своими делами, не зная, на чем построен, или чему обязан существованием. Не колеблясь, Кауфман упал на колени и окровавленными губами поцеловал мокрый бетон, безмолвно принеся клятву в вечной верности городу, его бесконечной жизни.
Дворец наслаждений принял поклонение без возражений и лишних слов.
Почему власти (да будут и впредь они вершить суд, да будут и впредь испражняться светом на головы проклятых) отправили его из ада изводить Джека Поло, Йеттеринг постичь не мог. Когда бы он ни посылал наверх нерешительный запрос, просто справляясь об одном и том же: «Что я здесь делаю?», в ответ его сразу же укоряли за любопытство. Не его дело знать, гласил ответ, его дело – действовать. Или умереть в попытках. А после шести месяцев преследования Джека Йеттеринг уже начинал видеть в гибели избавление. Эта бесконечная игра в прятки не приносила пользы никому – только все больше раздражала Йеттеринга. Он уже опасался язвы, опасался психосоматической лепры (состояния, которому были подвержены низшие демоны вроде него), а хуже всего – опасался совершенно лишиться самообладания и в неуправляемом припадке обиды убить этого человека на месте.
Что вообще такое этот Джек Поло?
Импортер корнишонов – о, яйца Левита, он всего лишь импортер корнишонов. Его жизнь была серой, семья – скучной, политические убеждения – примитивными, а теологические просто отсутствовали. Нулевой баланс, одна из самых пустых циферок в природе – к чему тратить время на ему подобных? Это вам не Фауст, что заключит договор, продаст душу. Этот даже не задумается, если предложить ему шанс божественного вдохновения: шмыгнет, пожмет плечами и будет дальше импортировать свои корнишоны.
