Жюль Верн. Дети капитана Гранта
Почтальонка еще никогда не приносила нам писем. Сколько я ни караулила (вдруг кто-то вытаскивает корреспонденцию), в почтовом ящике неизменно оказывались только газеты, телепрограмма, иногда журнал «Работница» или «Советский экран» (помимо оперетты Любовь Андреевна увлекалась кино – всех артистов, и наших, и заграничных, знала в лицо и по имени-фамилии). Некоторое время назад я даже повадилась выходить к шоссе навстречу тете Рае (по ней можно было время сверять: она всегда приносила почту в три часа), небрежно спрашивая, нет ли Сажиным письма, но почтальонка мотала головой отрицательно. Хоть бы одно письмецо, только бы глянуть на обратный адрес… но нет, никто, никто никогда не писал нам!
И вдруг – извещение! Конечно, это не совсем письмо, а все же… Вслед за ним должен прибыть мой отец, это куда лучше любого письма! Любовь Андреевна твердо обещала: она сказала, что он подал на развод и обязательно должен приехать, не может не приехать! Я высказывала осторожные опасения: а вдруг он еще там, в темнице…
– В какой еще темнице? С чего ты взяла? – она почти кричала.
Ну, ладно, и впрямь ей лучше знать: значит, он уже на свободе… Но вдруг все еще занят делом мести, и ему не до нас… Да и очередной суд… захочет ли он встречаться с неправедным судьей еще раз? Чтобы опять оказаться в замке Иф… Нет, нет, долой сомнения: он приедет.
До заседания суда оставалось больше недели, но Любовь Андреевна сделала в парикмахерской очередную химическую завивку, съездила в город, купила материи на платье (мол, в поселковом промтоварном плохой выбор) себе и мне, – и мы отправились к портнихе Анастасии Николаевне, которая жила в «конторе». Конечно, не в самой конторе, контора занимала только первый подъезд (там же, как войдешь – направо, почтовое отделение), второй подъезд состоял из обычных квартирок, но все здание называлось «контора».
Анастасия Николаевна оказалась худенькой седенькой старушкой-блокадницей с тонюсеньким голоском. Когда мы поднялись к ней, она пила чай с подругой Прасковьей Борисовной, тоже седой старухой, но полной, широкой и басовитой; нам тоже предложили чаю. Вторая старушка тотчас после чая удалилась; с нас сняли мерки, и портниха обещала, что платья будут готовы через четыре дня. Окно портнихиной квартирки на втором этаже смотрело на опору электропередачи (сверху мне еще не доводилось видеть эту гигантскую деревянную А, под перекладиной которой нельзя проходить).
Любовь Андреевна отправилась домой, а я попросилась сходить к подруге, ведь вот она, лестница, ведущая к ней.
Таня занималась уборкой, но, поскольку подгонять ее было некому (тетя Валя и Батя были на работе), она отставила ведро и швабру в сторонку. Я рассказала ей о предстоящем суде, о новом платье, о портнихе… И Таня, знавшая всё про всех не только на Центральной усадьбе, но и в ближайших селах, сказала, что дочь Анастасии Николаевны в Краснодаре… Я подняла брови.
– Да, да, в сумасшедшем доме. И дочь Прасковьи Борисовны, ее подруги, там же… Может, даже в соседней палате. Они вместе ездят проведывать своих психичек.
– А… что с дочками случилось?
– Одна, говорят, в медицинском училась и сбрендила, когда студентов в морг повели. Это дочка портнихи-то вашей. Старушка всякого навидалась в блокаду, а дочка – вишь, какая неженка оказалась: не вынесла мертвяков. А дочь Прасковьи, наоборот, от жизни свихнулась…
