Дом стоял на взгорье. Из левых окон нашей холодной веранды открывался вид на далекие горы, которые наблюдали за поселком, и на шоссе внизу, оно, завернув за скалу, пропадало. От поперечной ограды и могучей алычи (говорят, желтая и очень вкусная) поднимался к дому наш сад, а справа, у забора, граничащего с огородом Булыгиных, висели качели – радость этого места. Из окна комнаты – оно выходило на противоположную сторону (до земли один шаг) и на ночь закрывалось ставнями – был виден бугор с почти вертикальной тропой вверх к длинному сараю, где хранились дрова жильцов. Широкая тропа, зажатая между седыми заборами, размытая дождем, оказалась очень скользкой, я едва не упала, когда спускалась с очередной охапкой дров: пусть подсыхают на веранде, завтра хорошо будут гореть.
Между печкой и низким окном находилась заколоченная дверь, ведущая неизвестно куда. Любовь Андреевна повесила на дверь медвежью картину «Утро в сосновом лесу», но картина только наполовину скрывала тайный ход, откуда могло вылезти – помимо медведей – всё, что угодно. (Если бы я была художником по фамилии Шишкин, или Шишкина, тоже бы рисовала сосны: это ведь родители шишек, а может, их сонные боги, скребущие поднебесье, тогда эта картина что – икона?!) Но Любовь Андреевна клятвенно уверяла, что запертая дверь ведет в коридорчик соседской квартиры, где живут Баба Галя и Валентин Казимирович. Могучая рыжеволосая Баба Галя была с Кубани, а Валентин Казимирович оказался поляк. Порой из-за стенки неслись шум, крики и вой: старички дрались, как оголтелые, – и сухопарый мелкокалиберный Квази-мирович неизменно одолевал огромную, как скала, почти каменную скифскую Бабу Галю. Вчера она приходила к нам, жаловаться Любовь Андреевне на польского супостата, задрала кофту, показывая синяки на спине, и при резком повороте грудь – Баба Галя носила, по ее словам, 10-й размер – так колыхнулась, что я, опасаясь попасть под удар внушительной груши, отбежала в сторону. А детей у старичков не было, никаких, даже взрослых.
Дощатая уборная для жильцов стояла в стороне от финского дома, тропа к ней вела между тесно стоящими заборами: справа огород старичков, слева – лохматой Тамары Ивановны. За уборной тянулось косое утоптанное поле с раскидистой дуплистой старой грушей посредине. Поле окружали частные дома: Смагиных, Фокиных, Зубенко (Лёвка Зубенко, как обнаружилось, тоже был из нашего класса, одноклассники роились вокруг меня, точно осы). Из поля вытекали три дороги: две косых, углом, на углу – дом Сумбаевых, и одна довольно прямая, ведущая обратно в поселок, мы жили на ее краю. По сторонам диагональных дорог тоже стояли дома, правда, мои одноклассники в них не жили, только в самом низу, где проселок впадает в шоссе, на повороте, стоял дом учительницы географии Полины Михайловны Родионовой, два ее сына учились: Олег – на класс старше меня, а Васька – на класс младше. У Наты Фокиной имелись к тому же три разновозрастных брата. И вся эта орда, возвратившись из школы, раздобыв очередной мяч (предыдущий был проколот: гвозди торчали из заборов, окружавших косое поле, да и заостренные штакетины, точно пики, угрожали надутым мячам, и мощные пинки их дырявили, поэтому мячики вымогали у всех, вплоть до соседских малышей), – играла на косом поле в футбол. Мяч часто катился вниз до самого шоссе. На ворота, перегородив относительно прямую дорогу, ведущую в центр поселка, огольцы ставили кого-нибудь из девчонок, пытались сделать вратарем и меня, но я, опасаясь за очки, а больше за попадание разбитых мячом очочных стекол в глаза, оказалась никудышной вратарицей и была с презрением выкинута из команды.
