«Грозу» повторяли через неделю. Я еле вырвался из дома. Сижу в зале, мучаюсь. Ну, не дурак ли я? Влюбился в женщину, с которой и поговорить-то не удастся. Она птица другого полета. Занавес. И снова этот взмах руками и снова этот взгляд! Да какой взгляд-то? Я на галерке сидел. Кто ж меня увидит? Зачем пришел я сюда? Чего жду? Не знаю. Вот Катерина стоит с ключом от калитки, мучается в длинном монологе последними сомнениями: «…вот погибель-то?! … на соблазн, на пагубу мою он мне дан… Что я себя обманываю? Перед кем притворяюсь! Мне хоть умереть, да увидеть его! Видно сама судьба так хочет! Будь, что будет!» – и через весь зал на меня своим пронзительным взглядом уставилась. Сердце мое раскипятилось на словах этих, нечем унять. Все-таки, какая у нее ангельская улыбка. Занавес.
Дома нагородил чушь, что буду писать для местной газеты статьи про театр, и под этим предлогом стал ходить на все Ее спектакли. Маман отнеслась к затее подозрительно, но, в конце концов, одобрила. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не пило. Пить я и, правда, бросил. Без пива был пьяный. Один раз все-таки выпил для храбрости, когда отправил Ей первый букет. Затем это вошло в привычку. Слал букет перед каждым спектаклем. Тут объявили благотворительное представление на нужды старых и отставных актеров, я сделал анонимный вклад. Затем последовало представление в пользу больницы для рабочих, я снова вложился. Деньги маман давала с трудом. Но я впервые поборол свое косноязычие и убедил ее, что эти траты хорошо скажутся на репутации семьи в городе. Роль анонимного вздыхателя мне сильно не нравилась. Я клял себя за трусость, но ничего не мог с собой поделать. Ни решительно войти в гримерку, ни скромно представиться, ни даже надписать визитку в букет у меня не хватало духу. Все, что я мог, так это тратить деньги на благородные затеи ее театральной труппы. В жизни, в отличие от пьесы, никакой Вари, которая обстряпала первое свидание, не оказалось. На конец, труппа устроила прощальный банкет, я был в отчаянии. Солнце сияло, все возбужденные, бегали, чокались, выпивали, брали и давали автографы, а я стоял мрачнее тучи в углу и разглядывал потрескавшийся паркет под ногами. Вдруг, как сквозь вату, услышал, что меня кто-то зовет. Я поднял голову и увидел напротив себя ее смеющиеся глаза. Она что-то говорила, но я не слышал. Я смотрел на нее, как на чудо. Она взяла меня за руку и куда-то потащила.
На следующий день я впервые назвал ее по имени. Правда, я был не один такой. Вокруг Анны реял довольно большой рой поклонников. Но я был самым преданным, и, определенно, самым богатым паладином. По крайней мере последовать за ней в турне никто кроме меня не смог. Маман узнала мои планы и потребовала прекратить интрижку с актрисой. Я устроил скандал. Кричал, что Анна – луч света в темном царстве, а маман – Кабаниха. Сказал, что застрелюсь, если не получу деньги на поездку. В поезд я сел с полным кошельком. Анна оценила мой порыв – я стал ее фаворитом. В турне я снимал ей лучшие номера и заваливал сцену цветами. Когда театр вернулся в столицу, я таскался за Анной на все концерты и поэтические вечера. Помню, как-то она декламировала стихи модного декадента: «Отвезите меня в Гималаи, отвезите меня насовсем! А не то я завою, а не то я залаю! А не то я кого-нибудь съем!»
Когда я в эйфории воскликнул, что готов отвезти ее на край света, она ответила, что пока согласна только на Европу.
