– Это всё?
– Всё, мэм.
– На кухне кекс и лимонад. Угоститесь перед уходом.
Она поднимается и закрывает двойные двери. Не убирая ладони с дверной ручки, обводит взглядом комнату, поворачивает ручку туда-сюда. Взгляд ее скользит по длинным половицам.
Не отводить глаз. Не отводить глаз.
Крышка гроба прислонена к стене между двумя окнами. Я вижу торчащие гвозди, готовые встать в свои гнезда. Длинный ящик на столе. Я поворачиваюсь, ухватываю взглядом кончик носа, изгиб лба, заставляю себя смотреть. Это не Алиса. Это тело. Алисы не стало, когда она упала с крыши. Это только тело.
У Кэти дрожат губы. Она отпускает дверную ручку и осторожно проходит в комнату.
– Ты почитаешь из Библии, Кэти?
Ее лицо расслабляется, в глазах облегчение.
– Да, конечно.
– Тогда я обмою ее.
* * *
4573. Над левым карманом Алисы синими нитками вышит номер. Аккуратный маленький номер. Бесформенный хлопковый халат с нелепо большими пуговицами. Пуговица на воротнике оторвалась, а пуговица ниже пришита красными нитками. Я отворачиваю ткань: в чем только душа держалась. Ребра выпирают, груди маленькие и сморщенные, хотя ей всего лишь двадцать четыре. Впалый живот между торчащих бедренных косточек, весь в синяках.
Я двигаю Алису, вынимаю из рукава сначала одну руку, потом другую. Кэти бормочет, сидя на стуле, то и дело она поднимает глаза от Библии, которая лежит у нее на коленях. Бормочет, а за стеклом гудят цикады.
Алиса легкая, словно воздух, а я привыкла к весу мужчин, которых обмывала в полевом госпитале, и ожидала, что она будет такой же. Но, как и мертвые мужчины, она молчит и не жалуется, что стыдно выставлять ее голое тело всем напоказ.
Я кладу халат на стул, хотя мой план – сжечь его. Вода в голубой чашке с филигранью теплая. Я обмакиваю в нее тряпочку, отжимаю ее, слушаю, как капают капли.
Кожа уже начала отделяться от мышц и костей. Я беру руку Алисы, провожу тряпкой между пальцами. Ногти у нее короткие, она их обкусывала – так и не избавилась от этой дурной привычки. Безымянные пальцы у нас одинаково загибаются. Я тру ее кисть, но коричневое кольцо грязи не отмывается. Переворачиваю ее руку ладонью вверх. С тыльной стороны кисть белая, вены сине-черные.
Я обхожу стол. Касаюсь большими пальцами синяка, который идет от виска к виску, провожу взглядом по цветному пунктиру на ее груди, обоих предплечьях. И желтоватым полоскам на кистях. Таким же на бедрах и лодыжках. На пятках. У всех цветных полосок одинаковая толщина. Словно кожаные ремни затянули на дырочку туже, чем надо.
Резко повернувшись, я отдергиваю шторы, мне нужен свет. Кэти выпрямляется и перестает читать.
– Что такое?
Смотреть она не хочет. Ее веки дрожат, она слегка трясет головой.
– Что они с ней сделали?
Кэти встает, и Библия соскальзывает с ее колен, с громким стуком падает на пол. Кэти скользит глазами по телу Алисы и ахает.
– О нет. О, Алиса.
Бросив тряпку на пол, я быстрыми шагами иду к двери, дальше в коридор и вверх по лестнице мимо стен с тошнотворными пионами, на втором этаже поворачиваю к комнате Тоби. Дверь распахнута. Тоби визжит и смеется. Я врываюсь в комнату. Лайонел сидит на полу в центре круговой железной дороги. Тоби оседлал в углу лошадку-качалку.
– Ты ее навещал? Ты за все это время хоть раз ее навестил?
Лайонел встает и отходит от чугунных вагончиков. Крепко хватает меня за локоть и то ли толкает, то ли тащит из комнаты.
