Пунцовые красные точки, вспыхивая, мерцали и гасли в глазах охотника. Темнота и нестерпимая вонь давили на грудь. Голова кружилась и раскалывалась, как с жуткого похмелья. Словно по команде, не сговариваясь, они рысью бросились вперёд, прочь из страшной пещеры.
Вывалившись наружу, зажмурившись до рези в глазах от солнечного света, они повалились на траву, жадно хватая ртом воздух, пытаясь с каждым выдохом исторгнуть из себя столь ненавистный запах. Впрочем, не сразу, а пробежав несколько десятков метров вниз по склону, в аккурат до галечной отмели ручья.
Красные точки исчезли, глаза начали видеть, привыкнув к яркому свету, а тяжёлый груз освободил грудь. Всё вроде бы наладилось; ещё бы не этот тошнотворный запах! Он пропитал одежду, руки, лицо и всё нутро.
Зайдя в ручей, насколько хватало сапог, Иван оттирал руки с песком, раз за разом смывая его кристально чистой, студёной водой ручья. И лишь убедившись, что запах с рук отмылся, низко наклонившись к воде, промыл голову и лицо. Отплёвываясь, он затряс шевелюрой, разбрызгивая в стороны капли воды, серебром искрящиеся в солнечных лучах, но внезапно замер.
Только сейчас он заметил произошедшие вокруг перемены. Охотник удивлённо крутил головой, озирая окрестности, затем, разведя руками, обернулся к спутнику, взглядом задавая вопрос, который ещё не успел сорваться с его языка. А дивиться было чему.
Первое, на что он обратил внимание, это солнце, ярко светившее в прозрачном, без единого облачка небе. И дело даже не в том, что погода разительно отличалась от той, с которой они заходили в пещеру, вовсе нет.
Солнце не цеплялось за вершины деревьев на холмах, оно было в зените. «Около полудня», – подумал Иван. Что никак не могло произойти: когда они заходили в пещеру, было раннее утро, и, по его прикидкам, в пещере они находились минут пятнадцать, ну никак не более получаса. И если бы плотные дождевые тучи не накрыли всё вокруг своим серым мокрым подбрюшьем, солнца всё равно видно бы не было: в столь ранний час оно только поднималось за заросшими лесом холмами, лишь краем позолотив горизонт.
И часы на его руке показывали раннее утро. Значит, всё верно, он не ошибается.
Было тепло; осень только коснулась деревьев, едва их раскрасив. «И время года будто другое: самое начало сентября, не позже», – мимоходом отметил Иван.
Да и холмы вроде стали круче, и лес другой.
По низинам и в долине ручья преобладали лиственные: ивы, берёзы, шиповники и ещё какие-то незнакомые, а сами холмы покрыты соснами; не было привычных елей и пихт.
Разнотравье дурило размерами яркой, сочной зелени и буйством красок. По течению реки произрастали густые заросли осоки и другой травы, названия которой он не помнил, нависая шапками над водой.
Ближе к холмам растительность редела, уступая место белым мхам с редкими чахлыми кустиками зелени. Чего не скажешь о звуках леса: пение птиц на все возможные голоса, стрекотание кузнечиков, жужжание мух, паутов, комаров и пучеглазых стрекоз, всплески рыб – всё смешалось, пульсируя вокруг. Требовалось напряжение слуха, чтобы выделить из общей какофонии один-единственный звук – скажем, вон той серой пичуги, с белой грудкой и малахитовыми кончиками крыльев и хвоста.
Ивану казалось, что птиц здесь, на этой стороне, было больше, да и не только птиц, а вообще всякой летающей живности. Возможно, только показалось. «Как странно, – подумал он, – на этой стороне». Неокрепшая мысль, чиркнув, исчезла прочь.
