Когда нет прощения - страница 37

и мне вспомнился другой поэт, француз, который отрекся от всех своих обязательств и писал:

Интуиция не обманывала его. И если оставить в стороне литературу, не заслуживаем ли и мы тоже расстрела… Ты уверен, что у Хозяина нет каких-то высших причин убивать, о которых нам не известно?

Она стиснула руки в перчатках в безмолвной мольбе. Он ответил без обиняков:

– Ты на десять лет моложе меня, Даша, и Хозяин что-то значит для тебя… А мы, старики, привыкли рассчитывать на самих себя, мы признаем не хозяев, а доверие… Молодым соплякам, оглушенным записными ораторами, он представляется, наверно, чем-то вроде божества. Эту молодежь исправит лишь могила, которую он ей готовит, да и нам, впрочем, тоже… Я с ним познакомился двадцать лет назад: ничего гениального, никакого превосходства над нами, даже наоборот… Эта ущербность сослужила ему хорошую службу: щепетильность и крылатые идеи сильно помешали бы тирану; чувство юмора не позволило бы ему себя обожествить… Вспомни его возвышение: он не был ни самым сильным, ни самым удачливым, ни даже самым хитрым. Историки создают его культ, ибо отсутствие воображения вынуждает их идти по проторенному пути, а угрозы и собственная посредственность приводит к восхвалению сильнейшего… Это право сильнейшего поддерживает тирана, кем бы он ни был, ибо он захватил командные рычаги, как вор – государственную печать. Вор должен прятаться, тиран – защищаться, даже когда на него не нападают, ибо подозревает, что им не довольны… Причины у Хозяина есть: самые худшие причины.

За холодной враждебностью Дарьи крылась паника, как у Надин. (Женщины более опасны, чем мы. Это мир подавляет женщину больше, чем мужчину…)

– Как далеко ты отошел, – медленно произнесла она. – Ты рассуждаешь как враг.

– Чей враг, Даша? Всего, что мы хотели, строили, создавали? Всего, чего я хочу до сих пор? Всего, чем мы были? Партии? Но во что она превратилась, Партия?

«Худшие причины тоже можно понять… Я вижу несколько. Предательство, угнездившееся среди нас где-то на вершине здания. Видишь, я способен рассуждать как он, поскольку разделяю его беспокойство. Это предположение, совершенно невероятное, следует отвергнуть. Остается маниакальная подозрительность, страх, возникший из понимания тяжести груза, легшего на слишком заурядные плечи… Это присутствует у всех нас, смутный психоз постоянной угрозы нашему существованию… Психоз, усилившийся в удушающей атмосфере диктатуры… Лишь свежий ветер может нас спасти. Наконец, причина разумная, ее можно объяснить проявлением обыкновенного безумия: война. Эта прекрасная Европа, сытая, живущая в свое удовольствие, настолько несознательна, что несколько последовательных полубезумцев, таких, как слабоумный и одержимый Гитлер, жирный и неуравновешенный Геринг, почти – да, почти, не будем преувеличивать – знают, что делают, когда своими происками ведут к катастрофе. Для меня война никогда не прекращалась, я боец невидимого фронта, участник переходной войны; я вижу, как множатся подкопы, как закладываются мины, а наверху в неведении заседают парламенты, я с карандашом в руках легко могу подсчитать, сколько времени еще осталось до взрыва: ибо мины лежат на своих местах и фитили зажжены. В этом заблудшем мире нет иного выхода. Хозяину это известно лучше, чем всем нам, все карты адского покера выложены на стол, и в ночных кошмарах он видит, как они увеличиваются и окрашиваются заревом пожаров. Он теряет голову. Мы будем втянуты в войну, чтобы мы ни делали, она возьмет нас за горло и уничтожит. Значит, он хочет быть один перед разверзающейся бездной, не желает терпеть более способных соперников, ибо они также могут потерять голову (все же, с меньшей вероятностью, чем он)… Он не хочет, чтобы разверзлась его личная бездна, которая поглотит его, и сильнейшие займут его место… На самом деле его безумие – вера в свое предназначение…»