До самой Казанской в родной деревне не показывался, а перед Дмитриевской субботой[3] тоска на Фимку напала, захотелось в последнюю родительскую помянуть честь по чести. Отпросился он у барина на несколько дней, завязал жалованье в узелок, а тут как раз в пятницу и оказия подвернулась – Кривой Михайло от барской усадьбы в родную деревню торопился.
Всю дорогу, слушая скрип колёс по первому снегу, думал Фимка о том, как встретит его родной брат со своей Марфушкой. Михайло всё рассказывал и рассказывал о свадьбах деревенских, похоронах, об урожае, о том, как управились с молотьбой, а Фимка слушал и не слышал – разглядывал следы на припорошённой земле, и чудилось ему, что доедет сейчас, а у ворот его батька встречает, в избе пахнет матушкиными пирогами, и Ванька молодой, неженатый ружьишко для охоты снаряжает. И так сжалось в груди от таких видений, так перехватило дыхание, что парень не выдержал, спрыгнул с телеги, поклонился Михайле и отправился пешком. Идти-то совсем немного оставалось − вот и кладбище деревенское, крестами заросшее. Ноги сами к нему повернули.
Пустынно на узких тропках, мрачно. Это завтра наполнится кладбище деревенскими посетителями с подношениями. Как панихиду отслужат, помянут кто чем может да по домам за столы отправятся − не Радоница, не засидишься. В этом году на Дмитриевскую и снежок лег, значит и Светлая неделя со снегом будет – примета верная.
Могилки родительские в самом дальнем конце темнели крестами, калиточкой на ветру хлопали, будто встречали сына. Подправил Фимка батькин крест, травку летнюю собрал, стряхнул снежок с лавочки, что сам смастерил, присел.
Рано ушли батька с мамкой, рано. Прошлым летом занедужил отец в самый сенокос, но держался, выходил с косой. А как закончили, так и слёг, в Успение схоронили. Матушка потемнела, пожухла осенним листом, тайком слёзы утирала да на Фимку поглядывала, жалела очень. Марфушка после смерти батьки хозяйство к рукам прибирать стала, не скрывая норова − где на матку прикрикнет, где Фимку обругает.
В первую неделю Великого поста слегла и матушка. Не стонала, не плакала, лишь с грустью смотрела на сыновей. Как-то подозвала к себе Ефима и зашептала быстро-быстро, оглядываясь на дверь, закрывшуюся за снохой: «Уйду я к батьке скоро, Фимушка, нет мне без него жизни, будто свои силы в его могилке зарыла. Не печалься, нам вместе хорошо будет. Вот только за вас, сынков наших, грудь ноет. Ванюшке уж больно строптивая жена досталась. Строптивая да бездетная. Третий год как обвенчались, а всё пустая, видно, не даёт Господь за грехи-то. И тебя обвенчать не успели, молод ты, сынка. Уж коль мы с батькой судьбу твою не справили, так ты сам не плошай. Есть ли девица по сердцу? Что головой качаешь? Не нашёл ещё? Эх, дитятко. От советов людских не беги, слушай старших, они помогут, на Ваньку надежда плохая − он бабьим умом думает. Живи по божьему закону, по совести, душу свою слушай, она правильный путь подскажет».
На Фоминой неделе отошла и матушка.
Тихо, гулко на кладбище, скрипят замёрзшие деревья − оплакивают обитателей.
Не замечал холода Фимка, не замечал густеющих сумерек, всё рассказывал и рассказывал о том, как работает у барина, о питомцах, что готовит к охоте, о Марусе, помощнице кухарки, что взята в усадьбу по сиротской доле, её голосе робком да очах ясных, что прячет при встрече.
Спора осенняя ночь, вот уже не сумерки, чёрный полог накрыл землю. А парень всё говорил и говорил, не замечая, как с соседней могилы поднялась тёмная тень, подошла к Фимке, опустилась рядом. Только сейчас парень заметил, что не один.
