– Тут ты прав, – говорит он. – Дронов никто не посылает в такие места… Все на плечах перевозчиков. Самая та работенка. Гоняйся за барышом, подставляйся под пули. Нравилась мне эта жизнь.
– Так почему же ушел?
– Поступило одно очень заманчивое предложение… Ну я и не смог удержаться, чтобы… Да и задолбался тогда, честно говоря, лазить за радиоактивным металлом… как же его?.. Лу тогда на нем просто помешался. Где-то под Ярославлем, кажется. Отыскали затерянный военный городок, времен Советского Союза. Нетронутый никем. Как так получилось, хрен его знает. Металл этот барыжили по всей Сибири, года эдак два. А старик все не успокаивался.
Смачный ветер взбивает водную гладь, возделывает поле пенистых барашков. С гранитного поребрика с диким клекотом взмывают длиннокрылые чайки. Разноцветная толпа выплескивается на набережную… Несмотря на то, что многие работают в потоке, но… только представьте себе эту пятидесятимиллионную махину, упокоенную на берегу Финского залива. Какой людской массив…
Фролов думает… думает о том, что Лиза… совсем недавно она так же (истерзанное тело, завернутое в… катится по…) ходила, ходила, ходила, спешила, но все равно не успевала на работу в кафе Брукхайн… пока линчеватель стоял и ждал, и смотрел… ветер растрепывал ее гладкие волосы, чайки громогласно пели, а водная гладь плескалась, никем не замечаемая… Шла по блестящей набережной, черные низкие каблучки стучали по небольшому мостику через длинный канал… частили, чудесные начищенные каблучки… Все в жизни одинаково, серо, пресно… прожитые годы сгодились бы разве что для короткого водевиля, если бы не… если бы не…
Память буксует. Фролов хочет дотянуться до дужки очков, чтобы записать нахлынувшие мысли, но рука его застывает. Следователь вдруг понимает, что ему нечего сказать. По крайней мере, сейчас.
Денисов закатывает левый рукав и чешет руку загрубевшими ногтями: на предплечье сквозь густой волосяной покров проглядывает татуировка. Нет, не живая; черно-белая, нанесенная при помощи крохотных иголочек – под грубую кожу загнана краска. Черный взрыв с характерным вертикальным дымком.
Странно… раньше Фролов ее не замечал.
– Это бомба с нейрогазом? – говорит он.
– Ага, – нехотя, с подспудным отторжением, будто касается незаживающей раны. – Сделал ее, когда башка была забита сраной пропагандой… патриотическими по-ба-сен-ка-ми. Какая въедливая хрень! Защита малой родины, чертовой Рязани, чтоб ей пусто было! А потом…
Денисов чешет выпирающий подбородок, покрытый темной двухдневной щетиной.
…Большой бум. Бомба с нейрогазом врывается в пространство битвы. Тысячи ослепленных яростью солдат разрывают друг друга на куски. Величие смерти предрекает обильную жатву…
«Мы станем ветром,
Сильным ветром,
Расколовшим рассвет.
Мы станем светом,
Призрачным светом.
Сведем московичей на нет…»
– Думали, что будем героями, – Денисов хмурится. – Но, в итоге… кем мы стали? Мясом, которое кинули в жерло революции. Да, вот так. Жерло революции. Как я загнул, а?.. Только народу этого было не нужно. Народ обманули, сказали, что надо бороться за свободу. Они называли это революцией, представляешь? Грызню за ресурсы… Какая, к черту свобода? Нам нужна была нормальная жизнь, и все… А нейрогаз. Я тогда не понимал… Его, ведь, мои, рязанские, тоже использовали. Уничтожали московские отряды.
Тяжелая память наседает на Денисова, не дает вдохнуть больше, чем нужно для выдавливания из легких короткого обрубка – нескольких слов, собранных воедино уставшим разумом, попавшим в ловушку времени.
