Толстяк громко кашляет. Грубая отсечка мыслей.
– Пойдем, спросим у него про Лизу, – говорит Денисов, поднимаясь над опустошенным подносом. – Он, ведь, заправляет тут, а?
Фролов коротко кивает.
– Плохой человек. Всегда смотрел на Лизу, как на… как на…
– Кусок мяса? – Денисов надевает восьмиклинку, выравнивает по невидимой линии. – Ну а что тут скажешь? Свинья она и есть свинья.
Тишина. Только далекое перестукивание пальцев сопровождает следователей на пути к расплывшейся туше. Толстяк похож на одного из тех огромный хряков, напичканных стероидами, выращенных ради заоблачно дорогого «натурального» мяса. Живот раздут, любитель синтетики, не-белка, грушевидное скопление подкожного жира.
Кивает заросшей головой, грузные щеки колышутся в такт переливу звездно-полосатого флага, горящего в дополненной реальности за его широченной спиной. Коротким жестом показывает, что слушает.
Фролов чувствует запах жира и застарелого пота.
– Мы хотели бы спросить вас по поводу одной вашей сотрудницы. Бывшей сотрудницы.
Желтушный взгляд не выпускает Фролова. Шарнирные зрачки раскачиваются, вращаются в замкнутом пространстве красноватых склер. На толстой руке (кожа выдублена, груба) светится татуировка – хвост лисицы, переливается от бардового до ультрамаринового синего.
Толстяк замечает прикованный к его руке взгляд. Щелчок по коже, и фотоэлементы гаснут.
– А, – тянет гласную, которая несколько секунд ещё остаётся висеть в прогорклом воздухе. – Следаки… хм… хммм… что ли? Чего вам?
– Елизавета Васнецова, – говорит Денисов. – Знаешь такую? Она здесь у тебя работала.
Толстяк не спешит отвечать. Время течёт медленно, рассеянно, рас-терянно, густо оседает в жировых складках распухшего подбородка. Поворачивает голову к Денисову.
– Знаю. Работала. Такая, – выталкивает слова из окаменевшего рта. – Только, вот, смылась. Года два назад. Плюс-минус. Осталась должна ящик вина.
– Что вы имеете в виду? – говорит Фролов.
– Непонятного тут что? В ее смену. Пропал ящик. Вина. Хорошего, между прочим. Я с нее месяц. Выколачивал с нее эти деньги. Она ни в какую. Вещи я такие хорошо помню. Лживая сука… Вы знаете, где эта лярва? Шалава чертова. Я бы не проучил!
Фролов чувствует злость. Но не может произнести ни слова. Только сжимает заледеневший кулак в провале кармана пальто.
– Попридержал бы ты язык свой, – говорит Денисов. – Ее убили.
– Туда ей и дорога, – жирная отвратительная губа раздувается парусом. – Из-за этого пришли? Спросить, не знаю я чего? – стул еле выдерживает жирную спину. – А сколько вам платят? За вашу мусорскую работёнку? А? Хотя бы на шлюх хватает? Только одного не понимаю. Вы же… Вас же столько, сука, развелось. И. Почему нариков только больше становится? Что вы там делаете? В своих отделах? В жопы, что ли, друг друга сношаете? Почему не работаете?
Денисов пододвигается к нему.
– Лишь бы что ляпнуть, а? – говорит. – За собой бы лучше следил. Свинья. Нахрена синтетику жрешь?
– Всяко лучше белка, и, – осекается, не выдерживает денисовского взгляда. – Но, знаете, я вам все равно ничего не скажу. Не знаю потому что. Не слушком-то я помню эту стерву, – поворачивается в кресле, пластик натуженно скрипит. – Люда! Люда! Поди сюда, – к барной стойке прибегают расторопные девичьи икры, обтянутые тёмной сеточкой капрона. – Вроде как, с тобой она, эта, Васнецова, общалась больше всего… Разговор есть к тебе. У этих товарищей, – внимательные девичьи глазки цвета морской волны прыгают к следователям. – Быстро только. Десять минут у тебя.
