– Сколько она на них работала? – говорит Денисов.
– Два года, даже больше… Но перед тем, как исчезла, она стала брать слишком много работы… Говорила, что хочет уйти от всего этого, но, просто, ей нужно заработать еще немного… Все пошло наперекосяк, когда…
Замолкает. Слышны лишь скрип несмазанной петли, клёкот столовых приборов, тихое перестукивание пальцев, хлёсткие движения робота-уборщика. Густой воздух пропитан белковой дрянью, грязью, грязью, грязью…
– Когда что? – говорит Денисов.
– Я не знаю… не знаю. Что-то произошло. Ей нужна была крупная сумма. Несколько сотен. Тысяч. Ничего не говорила. Хотела уехать. Знаю, что она брала деньги у кого-то, у какого-то школьного друга, чтобы… Не знаю, – исступленно качает головой. – Она не говорила мне. Не говорила. Я пыталась до неё достучаться, но…
– Вы не знаете, – говорит Фролов, – у кого… у кого именно она брала деньги?
Девушка отрицательно качает головой.
– Спасибо, – говорит Фролов. – Простите нас, что мы пришли с таким… Не стоило нам… Но теперь, знаете, это нужно, пережить… просто пережить, – будто сам себе говорит, заклинает, заставляет думать так, а не иначе; его мысли, трескучие, тягучие, бесконечные, как вселенная, как дальний полузабытый сон, вечный, глубокий… тянутся, тянутся, трещат по швам, но не рвутся, не рвутся… где пролегает граница? где заканчивается тревожная мысль и начинается пустота? – Мы обязательно найдем убийцу. Все будет хорошо.
Официантка шмыгает мокрым носом.
– Ничего уже не будет… хорошо. Никогда. Вы и сами это знаете, – тонкая, просвечивающая ладонь тянется к Фролову. Ее касание холодно – холод могильного камня, давно мертвого внутри; Фролов чувствует это слишком явственно, органы восприятия прожигаются, выстуживаются. – Найдите тех, кто убил ее. Прошу вас…
***
День за отполированным окном разгорается, разливается по тёмным улицам бесконечной серостью. Спускаясь по блестящим ступеням (беззащитное тело бомжа испарилось из поля зрения), Фролов вспоминает выпускной полицейского училища (мысли идут внахлест). Конец заскорузлым казармам, хлесткому запаху пота… он забирался в нос, не оставлял в покое… конец разъединению с сестрой. Ему всегда хотелось быть единым с ней, чувствовать то, что чувствует она, мыслить, как она, хоть это и невозможно… Надоели эти, раз в неделю, смущенные разговоры по интерсети.
Сверстники в домах презрения (заведения меняются, как перчатки, хрупкий светолюбивый цветок нигде не может прижиться) не слишком любили ее, называли странной. Сестра сторонилась общества. Они, те, иные, совсем отличались от талантливой девочки. Задирали. Смеялись, зло, грубо. Зачем? Кто объяснит детскую жестокость? В шестнадцать сбежала в поток и жила только там. Плоскость эфирного пространства захватывает ее, глаза горят… прекрасные изумрудные глаза.
И вот, долгожданное возвращение. Растопленный весенний снег наседает на улицу, превращает прямые параллельные линии в полноводную реку с торчащими повсюду айсбергами. Ее взгляд вцепляется в дрожащий подбородок Фролова, ее тонкие руки тянутся к его шее. Запах сладкой малины висит в воздухе. Ее запах.
Тогда Фролов понял, что одинокая жизнь подошла к концу.
Резкий щелчок.
Лиза.
Как ты могла?
Что тобой движило?
Зачем… зачем ты полезла в эту вонючую дыру?
Успокоившийся на время дождь снова оборачивается ливнем, диким, суровым… Денисов включает защиту на лобовом стекле: крупные капли размазываются и стекают к капоту.
