Потерянный её вид мешал гнуться моим коленям и заставил ладони вспотеть – я надеялся, что буду подходить к мосту вечно. Но ещё несколько секунд, и под ногами захрустела рыжая каменная пыль.
Саша тихо взяла меня за руку. Сказала:
– Пойдём вниз.
Она одета в шорты и сандалеты, рубашка застёгнута на все пуговицы. Шея торчала из неё как спичка из закрытого спичечного коробка. На коленях синяки и ссадины; я видел и те, к которым был сам причастен – когда учил её кататься на скейте. Остальные исправно доносили, что их владелица вела двойную и даже тройную жизнь. Эти маленькие отметины появлялись с первой масштабной оттепелью и не сходили до поздней осени. Высокие тощие люди всегда немного неуклюжи… особенно если у них в голове, как у Сашки, тёмные аллеи, по которым бродят загадочные существа, отвлекая от того, что происходит за выпуклыми стёклами глаз.
Цепляясь за корни, мы слезли в овраг. После дождя здесь всегда чавкает (в глубоких впадинах скапливается вода), но сейчас сухо. Пахнет сыростью и картофельными очистками. В тенях под каменной аркой мог бы спрятаться целый полк партизан, и мы, представая себя в фантазиях этими самыми партизанами, ориентировались в прохладной тёмной норе не хуже, чем в светлой комнате.
Сашка забралась на старую автомобильную покрышку. Если провести рукой по внутренней стороне, можно нащупать рельефные буквы, название и год выпуска – 1977. Куда древнее нас, и мы относились к ней с огромным уважением, доверяли хранить в себе початые бутылки лимонада… где-то там, в её недрах, до сих пор лежит бутылка пива. Ждёт подходящего повода и, надо думать, нашей храбрости. Теперь, с уходом одного из троих, совокупной смелости нашей поубавится.
Девочка уронила в ладони лицо, а я стоял перед ней, как воробей перед кошкой. Я не слышал, плакала она или просто вострила, как когти, свои ужасные вести. И, почти сошедший с ума от этой неизвестности, предпочёл не дожидаться своей судьбы. Тихо спросил:
– Что… случилось?
Долгое время она не отвечала. Над головой, гремя перекрытиями, проехала машина; прошли, весело и громко переговариваясь, какие-то люди. Наверное, на пикник. По другую сторону моста, между водоёмом и дорогой, имеется небольшая роща, «Котий загривок», действительно похожая своими острыми елями на вставший колом загривок кота.
– Самоубийство, – наконец сказала она.
Я сел, где стоял. И не нашёл ничего лучше, чем спросить:
– Почём ты знаешь?
Том бы никогда не совершил такого ужасного поступка. У него… как бы это сказать… понимаете, хомяк в клетке скорее бы свёл с собой счёты, или рыба в аквариуме, чем мой друг. Я слышал по телевизору о чувствительных молодых людях, которые кончают с собой из-за несчастной любви, но это не случай Томаса. У него не было несчастной любви. Да, он писал стихи, но вы бы слышали эти стихи!
«Пусть за каждый день,
В который я буду любить,
У меня выпадает по зубу»
Вот, например, то, что он писал, когда отрастали клыки. В минуты, когда на личном небе Томаса сияло солнце и клыки втягивались в дёсны, он писал, как хорошо прыгать с мостков в воду, плескаться и ловить голыми руками под водой окуней – они такие скользкие! В некотором роде, думаю, стихи его можно назвать собачьими.
– Ты что, книжек начитался? – я буквально кожей почувствовал холодный, как лезвия ножниц, взгляд. – А? Детективных? Тома больше нет. Томаса больше нет с нами – вот всё, что нужно понять.
