Я не понимаю этот странный порыв, этот поцелуй, возможно, это стресс. Я в это искренне верю, точнее, убеждаю себя, потому что в моей голове никак не укладывается новая картинка нашего с ним мира. Все кажется глупым, но в то же время до ужаса сложным. Зачем я вообще ушла из дома, оставила Борю? Обстоятельства сегодняшнего дня навалились одно за другим.
Ловлю себя на мысли, что потащила Доронина домой с полной уверенностью, что в квартире никого нет. Я не верила, что отец останется ночевать, это было бы за гранью, он приехал навестить мать и слинял при первой же возможности.
Приняв ванну, заворачиваюсь в полотенце и иду к себе, ложусь на кровать, укутываясь с головой одеялом.
Просыпаюсь, когда комнату озарило утреннее солнце, а на кухне зашумела бабуля, она гремит кастрюлями, вероятнее всего, собираясь закатывать еще одну порцию огурцов.
Ставлю ноги на коврик у софы и, потянувшись, накидываю на плечи тонкий бледно-розовый халат. Выскользнув в прихожую, заглядываю на шум.
– Доброе утро, – забираюсь с ногами на стул.
– Какое доброе? Черт-те что вчера творилось, говорят. Крики, драка, ужасы.
– Да уж, – поджимаю губы, а бабушка перебирает жестяные крышки.
– Давай листья и укроп по банкам разложи, – командует, не отрываясь от своего занятия.
– Хорошо.
– Чего это ты в такую рань и уже дома?
– А где я должна быть? – беру трехлитровую банку.
– На даче своей.
– Бориной. Я еще вечером вернулась, надоели эти гулянки.
– Поцапались, что ли?
– Нет, с чего ты взяла?
– Так Сашка вон вернулся.
– И? – застываю со сжатой в зубах укропиной.
– То они жить друг без друга не могут, то она дурочкой прикидывается.
– Бабушка!
– Что – бабушка?
– Мы дружили…
– Знаю я такую дружбу. Ну чего встала? Давай раскладывай, раскладывай, само не сделается.
– Раскладываю, – шиплю, набивая дно банки листьями черной смородины. – Отец, я смотрю, надолго не задержался, улетел уже.
– Дела у него, а ты в следующий раз веди себя нормально. Смотрите на нее, чуть что, так скорее бежать. В песок от проблем голову прятать каждый, Маринка, может! А ты бы взяла да и поговорила с отцом по-человечески, глядишь, и самой легче бы стало.
– Ты знаешь, почему я так…
– Лена, думаешь, виновата, а в чем? В том, что мать твоя умерла?
Чувствуя, как подрагивает подбородок, крепче стискиваю зубы. Молчу, раскладывая укроп, и смотрю в одну точку перед собой.
– Что, слезы там льешь?
Бабушка вздыхает и, отложив свои заготовки, садится на стул позади меня. Тянет за край халата, настаивая, чтобы я присела рядом. Делаю это на выдохе, продолжая сминать ножки укропа в кулаке.
– Ну вот чего ты ни себе, ни ему жизни не даешь? Шура умерла, и ты не хуже меня знаешь, как Юра переживал. Он полгода толком ни ел, ни спал. Эта Лена хоть на человека его похожим сделала. А ты все нос воротишь! И отца похоронить хочешь?
– Что ты такое говоришь? – вытираю слезинку, упорно отворачиваясь от бабушки.
– Так вот тогда слушай и не реви. Удумала она тут сырость разводить, – бабушка положила ладонь на мое плечо, – поговори с отцом, вы же родные люди. И перестань ее ненавидеть, она не виновата в том, что случилось.
– Поговорю, – киваю, – поговорю.
– Вот и хорошо. Боря зайдет сегодня?
– Не знаю, – сглатываю слезы, растирая их по лицу, – у него похмелье.
– Лучшее лекарство – бабушкин рассол.
– Лучшее. Так что там во дворе произошло? – интересуюсь как бы невзначай.
– Не знаю я. Темно было, и фонарь у нас один рабочий, у пятого дома. Но Петровна слышала, как машина приезжала и как девчонка орала. Били, говорит, кого-то! Хотя, зная Петровну, приснилось ей, что ли?!
