– Люба?
С Григорьевой мы до сих пор поддерживаем связь, но созваниваемся нечасто.
– Да. Просила перезвонить, как придешь. Чай будешь?
– Буду. Я тогда быстро ей звякну.
– Хорошо, буду ждать тебя на кухне.
Киваю и сажусь на пуф у стационарного телефона, набирая Любкин номер из записной книжки. После протяженных гудков Григорьева берет трубку. Ее сонный голос вводит меня в замешательство.
– Прости, у вас же сейчас часов пять, – прикусываю губу.
– Ага, – зевая, – хорошо, что сегодня воскресенье.
– Что-то случилось? Ты просила перезвонить.
– Да… я просто не знаю, в курсе ты или нет, но тут кое-что произошло.
– Что-то с бабушкой? – перестаю дышать, слегка подаваясь вперед, сжимая пальцами телефонный провод.
– Нет, с Вандой Витольдовной все хорошо, мама к ней вчера заходила. Тут в другом дело…
– Люба, не томи, что случилось?
– Анфиска беременна.
– Кто?
– Мартынова.
– Не думаю, что эта новость… – обрываю себя на полуслове. – От него? – шепотом.
– Да, от Доронина. Не знаю, может, не стоило мне, просто я подумала, что…
– Все нормально, – киваю, – все хорошо. Я за него рада. Ты прости, я тут только пришла, в душ хочу ужасно.
– Марин, ты…
– Извини, что разбудила. Пока, – нервно усмехаюсь и кладу трубку.
– Регина, кофе сделай, – прохожу мимо секретарши в Лукьяновский кабинет.
Захлопнув дверь, сажусь в кресло, закидываю ноги на стол и достаю из пачки «Мальборо» сигарету. Прикуриваю, морщась от пронзительного и действующего на нервы шума распахнувшейся двери, ручка которой звонко ударилась о стену.
С интересом наблюдаю за вбежавшим Маратиком, который мечется в пространстве.
– Чего хочешь? – стряхиваю пепел.
– Это правда?
Смотрю в его бегающие глазки, подмечая, с какой силой пальцы впиваются в ручки кресла, на которое он наконец-то садится.
– Что именно?
– Тогда, это ты меня упрятал? Я полгода на нарах просидел из-за тебя?
Опустив ноги на паркет, делаю глубокую затяжку, выдыхая дым в сторону оппонента.
– Правда.
Лукьянов вскакивает, намереваясь упереться ладонями в поверхность стола.
– Сидеть, – реагирую на его выпад, – спокойно. Это была вынужденная мера.
– Интересно, – кивок, – я тебя услышал. А теперь послушай ты, – все же упирается пальцами в глянцевую поверхность моего стола, слегка над той склоняясь, – я забираю свою долю и ухожу.
– Долю где?
– В нашем деле, – с напором.
– Не понимаю, о какой доле ты говоришь.
– Что?
– Хочешь уходить, вали, я не держу. Как бонус можешь оставить себе казино и ресторан, но на завод – захлопни пасть.
– Там есть моя доля.
– На словах, только и всего. Но мы оба знаем, что твое слово ничто по сравнению с моим.
– Сука!
– Пораскинь мозгами, кто ты? Безбашенный отморозок, подставившийся бесчисленное количество раз. Решив сдать меня, ты сдашь с потрохами и себя. Пока мы в одной упряжке, ты можешь делать абсолютно все, что тебе заблагорассудится. Все что угодно.
– А если я пристрелю тебя здесь и сейчас, а, Доронин?
Марат вытаскивает из-за пояса пистолет, направляя в мою голову. Страшно ли мне? Наверное, уже нет… сцепляю руки в замок, слегка отталкиваясь носком ботинка от пола, и кресло слегка откатывается назад.
– …а если пристрелишь, то какое-то время будешь пытаться прибрать себе завод, правда, безуспешно. Забухаешь, пристрелишь кого-нибудь не раз, но в конечном итоге подставишься. Я даю год, да, примерно год ты пробегаешь самостоятельно, после чего тебя либо посадят, либо пристрелят, хотя нет, убить у них не выйдет. Но тебе придется прятаться, бабло кончится, весь бизнес, который сейчас держится на мне, растащат по кускам. И если ты попадешься, никто больше не вытащит тебя на волю, и ты это знаешь. Кстати, Люда в больнице, – намеренно смотрю ему в глаза.
