Свободный полёт… вот как это бывает…
Узкая ладонь с длинными пальцами подхватила меня, я даже не успел расплескать чай. Худой мужчина поставил меня на блюдце, продолжал говорить что-то, нет, я настаиваю, пятьдесят на пятьдесят, или ты судьбу Игорёшина забыл?
Чашечка посмотрела на меня, как казалось мне, с обожанием. Я торжествующе глянул на большое блюдце, аг-га, обманули судьбу, вот оно как бывает…
Старое блюдце не согласилось.
– Я чувствую… я чувствую беду…
Чаепитие плавно подошло к концу, нас унесли на кухню. Это тоже было страшно, но уже не так страшно, я знал руки официанток и посудомоек, которые бережно прикасались к нам, боялись сделать больно…
Я оглядел нас и спохватился, что чашечку с розочкой еще не принесли.
– Я чувствую беду, – сказало старое блюдце.
Мне очень захотелось расколотить его, чтобы оно замолчало раз и навсегда.
– Ну вот, верные сыны и дочери отечества, вы достойно выполнили свой гражданский долг…
И тут раздался звон.
Громкий.
Оглушительный.
Там. В зале. Я даже не сразу сообразил, что никто из нас не может разбиться с таким грохотом. Стекло… нет, вроде даже не окно и не зеркало…
Подруга чашечки с розочкой закрыла лицо ладонями, старое блюдце вздохнуло, о, святой Патрик. Чайник нахмурился.
Мы ждали. Люди поспешил в зал, там что-то случилось, большее, чем разбитая чашка, из-за разбитой чашки люди так не волновались бы….
Шли минуты.
Наконец, в моечной появилась официантка, которая несла остальных членов нашего сервиза, сахарницу, два блюдца и чашечку с розочкой. Я сразу заметил, что чашечка плачет, громко, навзрыд.
– Что ты… что с тобой? Они… там…
– Он… он… раз… раз…
– Что?
– Он… – чашечка с трудом выговорила – раз-бил-ся!
– Кто?
– Че… че…
– Чайник?
– Н-нет… че…
– Честерфильдский сервиз?
– Нет… че…
– Чешир? Челси?
– Че… ло… век… раз… бил… ся…
Мне показалось, она бредит. Человек разбился. Так не бывает.
– Так не бывает, – повторил я.
– Раз… бил… ся… там… на улице… другой человек… стоял… и худой за столом сделал ему знак… и человек на улице… что-то сделал… и разбил… моего человека… вот так… на расстоянии… разбил…
– Разбил?
– Да… он упал… и разбился… этот… с мясистым лицом…
Чашечка больше не могла говорить, она плакала. Мы не понимали. Я мысленно просил прощения у кого-то, что желал людям разбиться.
Сахарница осторожно добавила:
– Из него вылился чай… красного цвета. У людей внутри красный чай… красный чай…
– О, дырка под хвостом дьявола, вы что? – мастер смотрит на тощего начальничишку, как на врага народа, – этого? В первый цех? Помогать?
Начальничишка хватается за голову, так и жду, что начнёт рвать волосы:
– А кого? Этот, блин, ногу сломал, тот, блин, руку, этот, блин, голову, а я что? А я что, один за всех, как этот… Дрантаньян? О-охо, загоните вы меня, загоните…
Машет на меня руками:
– В цех его! В цех!
Мастер смотрит на меня, вижу, он так бы и убил на месте. А убьёшь, так кто у тебя вообще работать останется…
– О, заднее копыто Мефистофеля, храни меня Санта Мария… – оборачивается ко мне, вопит, – Люди здесь годами учатся, го-да-ми! Десятками лет! Учатся! Из поколения в поколение! А это! Полмесяца работал! И в первый цех! О, Санта Мария, грация плена…
Молчу. Тоже поминаю Санту Марию. Пусть она разрешит мне хоть одним глазком увидеть первый цех, святую святых. Я тихонечко. Я все по инструкции. Меня хоть в уголке поставить чего-нибудь взбивать или перемешивать. Я постою. Я…
