Когда вернусь в казанские снега… - страница 26

Сзади Левашова стоял его штурман Борис Сысоев, известный в полку картёжник и краснобай. Он-то, Сысоев, и не отказал себе в удовольствии тут же расшифровать Левашову значение этого начштабовского жеста, словно для того он мог быть чем-то вроде ребуса. Быстренько привстав на цыпочки, он с наслаждением просвистел Левашову горячим шёпотом в самый затылок:

– Ну, баню он тебе, Кирилл, сегодня устроит. – Потом, уже достав пятками землю, добавил вроде с весёлой завистью: – Но пострадать есть за что: ослепнуть можно, как хороша. Вот бы её в наш экипаж. А?

Левашов с удовольствием послал бы своего не в меру услужливого штурмана к чёрту, но начальник штаба, всё ещё изогнувшись всем корпусом, глядел на него своим цепким взглядом неотрывно, верно, собираясь подловить ещё на чём-то, и он лишь под сурдинку, чтобы услышал один Сысоев, с присвистом, будто сдувал пену с молока, стравил из лёгких воздух и выразительно шевельнул под гимнастёркой лопатками, что, верно, должно было означать: а катись ты ко всем чертям собачьим. И Сысоев понял этот его закодированный ответ и с пониманием сделал рожицу и хмыкнул, чем привёл в весёлое расположение духа и стрелка-радиста их экипажа Горбачёва, с любопытством следившего, хотя и вполглаза, за этим их изобретательно-живописным разговором и в то же время не дававшего начальнику штаба повода к себе придраться.

Кстати, этот же Сысоев, как только построение полка кончилось и экипажи распустили по самолётам ожидать сигнала на вылет – полку предстояло идти на бомбёжку крупной речной переправы, – похвалился Левашову, что сегодня же к вечеру будет знать об этой невесть как и зачем очутившейся на аэродроме обаятельной незнакомке буквально всё, вплоть до того, какого размера она носит бюстгальтер. Сысоев не был циником, однако его упоминание о бюстгальтере, хотя и ввёрнутое для красного словца, на Левашова подействовало неприятно и он не захотел этого скрыть.

– Можно подумать, что это она ради тебя сюда приходила, ждёт, бедняжка, не дождётся, когда ты осчастливишь вниманием, – заметил он неприязненно. – Тоже мне Гамлет, принц датский. Ты что, знаешь её?

– Откуда? Первый раз вижу. Как и ты.

– А чего же тогда говоришь? Да ещё насчёт этих самых, – и Левашов, болезненно сморгнув, живописно поводил пальцами вокруг клапанов карманов на гимнастёрке.

– Говорю, значит, знаю. Да и что из этого?

– А то, что поганое дело так говорить о незнакомой женщине, которая, к тому же, наверное, постарше нас, – опять холодно отрезал Левашов. – Ты заметил, она уже далеко не девочка: и походка, и осанка, и всё такое прочее. А ты – «бюстгальтер». Совесть надо иметь…

Сысоев искоса глянул на своего друга: что это, дескать, с ним, из-за чего он вдруг взбеленился, ведь не родственница же она, эта красотка, ему в самом деле, чтобы сразу, вот так, с полуоборота завестись, какая это муха его вдруг укусила? А тот, чуть помолчав, – они уже подходили к стоянке самолётов, на которой, как муравьи, копошились техники и мотористы, взад и вперёд сновали водо- и маслозаправщики, – вдруг произнёс с чувством, как если бы Сысоева рядом с ним вовсе не было:

– А что хороша она, так уж действительно хороша! Прямо королева! Королева карельских лесов! Жизнь за такую отдать не жалко!

Кириллу Левашову шёл двадцать второй год, к тому же парень он был восторженный, и поэтому мог несколько преувеличить достоинства случайно увиденной им незнакомки, тем более, что и времени на её разглядывание у него было ничтожно мало, меньше, пожалуй, чем бывает над целью, когда в считанные секунды надо ввести самолёт в пикирование, прицелиться и сбросить бомбы, и всё же в главном он, видимо, не ошибся: она и в самом деле не походила на тех представительниц прекрасного пола, каких он до этого знал и повседневно видел на аэродроме, хотя среди них были не только хорошенькие, но и безусловно красивые. А вот чем не походила, чем отличалась, точно сказать, хоть убей, не мог, а только чувствовал, что это так. Может, своим необычным одеянием, – одни туфли на высоких каблуках чего стоили! – а может, и походкой. Ведь в стираной-перестираной гимнастёрке и кирзачах с безобразно широкими голенищами, в каких изо дня в день щеголяли на аэродроме местные красавицы, об изящной или хотя бы уж мало-мальски приличной походке и думать было нечего, а эта прошла так, что дух захватило – величественно и в то же время легко и непринуждённо, словно ромашки собирала на зелёном лугу. Такую походку не часто встретишь, недаром её на Руси испокон веку величавой называют, природой-матушкой она редко кому даётся, а этой вот – полной горстью. Да и осанка у неё – тоже дай бог, одна на миллион, истинно королевская. А вот лица её он толком разобрать не смог, как ни пытался. Ему показалось только, что оно у неё было как бы до глянца заласканное ветром и со светящимися ресницами, и ресницы эти на ветру шевелились, и это было так интересно и вчуже удивительно, что он, ещё ни разу не услышав её голоса, только каким-то чудом заметив мельком лёгкое движение её губ, готов был поклясться, что у неё и голос, если бы она вдруг заговорила, тоже оказался бы необыкновенным – сочным и напевно-мягким, как, наверное, речной перекат или песня мотора в предзакатный час на большой высоте.