14 декабря я сделала завивку, разоделась и пошла в институт, а после «Английского» мы с Алешкой, попрощавшись с Зуриком, направились на «Лесную», потом с «Политехнической» шли пешком по Тихорецкому проспекту, жуя батон, купленный мной для семьи. Боже, как было хорошо. Подошел троллейбус №30 и нас поглотила его теплая утроба. Мы целовались всю дорогу. Лешка сказал, что у него ко мне какое-то неопределенное чувство, а я надеялась, что он любит меня. Мы опять долго стояли у лифта и все ни как не могли проститься.
В субботу 15 декабря у Зура был День Рождения, его землячки подарили ему красные гвоздики, он бросил их к моим ногам, вместе со своим сердцем. А я не приняла, я сказала ему: – «Ты же знаешь, что я люблю Палыча!»
Мне было жаль Зурика, но я любила Алешку. Наш, внезапно возникший, союз бесил ни только Зура, но и всех остальных членов «пятерки». У каждого были на этот счет свои соображения, но как потом выяснилось – у всех были определенные планы на меня. Мальчишки недоумевали, почему я выбрала именно Палыча, а потом долго не могли простить мне нашу ссору и разрыв. Вот она нелепость человеческой натуры: каждый из «пятерки» так или иначе, показал свое неравнодушие ко мне, и если судьба, оставляла нас с кем-нибудь наедине, то желания их были очевидны. Но признаться, друг перед другом в своих преступных помыслах – не хватало смелости, легче было публично ненавидеть меня, чем видеть рядом со мной другого. Они все ревновали меня к Палычу, а он даже не подозревал. Я не хочу сказать, что вся «пятерка» была в меня влюблена, нет любовь здесь не при чем. Но, что мужчине нужно от женщины, хотя этому мужчине 17—18 лет, да и женщине не больше – дружба? Но, по-моему, Чехов сказал, что дружба между мужчиной и женщиной возможна только после того, как женщина была любовницей этого мужчины. Секс? Да, никто бы из них не отказался, но этого всегда мало. Секс – это сомнительная власть даже над телом. А уж, владеть моей душой – было заказано. Хотя я думаю, что все считали, что наш роман с Палычем не надолго и не всерьез. Роман, которого не было. Оставалось восемь дней.
Гвоздики я не взяла или взяла – не помню, меня даже не взволновали эти цветы…
Мы с Алешкой поехали к Белому и смотрели слайды – я помню только один, сделанный то ли в Киеве, то ли в Минске: ночь, и множество ярких разноцветных линий от трамваев и машин на черном фоне почти не существующего города. Белый что-то объяснял о технике выполнения подобных фотографий, периодически прося нас слушать, а не целоваться. В 21.00. мы ушли, я помню время так точно, потому что Палыч всегда срывался в девять вечера, чтобы проводить меня и успеть в общежитие до 23.00. Не знаю, успевал ли он когда-нибудь. На «Политехнической» я завела свою старую пластинку, о том, что судьба не позволит нам быть вместе. Я говорила:
– «Ты меня не любишь!»
– «Я стараюсь полюбить тебя», отвечал Алешка.
– «У тебя из этой глупости ничего не получиться!»
А когда мы приехали на Художников то, стоя у лифта, я продолжала, и все ни как не могла остановиться. Он молча слушал, думая о чем-то своем, и вдруг перебил мои тирады, словами: «А поцеловать-то тебя можно?». Я на мгновение потеряла дар речи, он повернул меня к себе, приподнял к потолку, что моя голова, чуть не коснулась лампочки. Потом медленно опустил и поцеловал так нежно, как будто это был наш последний поцелуй. Мы еще долго целовались. Он шептал мне на ушко слова популярной тогда песенки группы «Браво»: «Мне хорошо рядом с тобой…» Как мне было тепло рядом с ним, тепло в этом мрачном зимнем подъезде. Но меня неотступно преследовала мысль, что я, принадлежащая другому человеку, и я все же ворую чужое счастье. А счастье то я действительно своровала, только у себя и у Палыча. Я всегда знала, что когда-нибудь расстанусь с Климовым, но почему-то решила, что сейчас еще слишком рано. А наличие, самого этого, выбора между двумя мужчинами нервировало меня еще больше. Я была ужасной эгоисткой и собственницей – ни как не могла понять – почему надо вообще что-то терять, почему нельзя иметь все сразу?! И интуитивно чувствуя, что нельзя – я бесилась, сходила с ума, и в эти минуты мне хотелось потерять все. Пусть все исчезнут, оставят меня в покое, пусть не будет выбора. И я не могла удержать себя, я жаждала испортить все, в еще только зарождавшихся отношениях, все погубить, только чтобы не выбирать. Потому что я боялась, что я как всегда сделаю неправильно – я выбрала бы Климова, более надежного, проверенного временем, любящего меня до самозабвения, прощающего мне все обиды и боль. Может именно в этот момент я и, не подозревая об этом, сделала свой пресловутый выбор…
