Никита вышел из комнаты сводной сестры и остановился около узкого длинного зеркала, украшавшего стену коридора. До похорон он не видел Женьку… Четыре года? Пять лет?.. Конечно, выросла и изменилась. Кажется, ей сейчас двадцать два. Но рассматривать ее не было ни сил, ни желания. Не о сводной сестре он думал в те тяжелые дни… Худая, бледная, в черном платке, нелепо повязанном на деревенский манер, в черном безразмерном платье. Глаза красные, губы синие.
На поминках Никита в основном общался с тетей Катей, а в сторону Евгении не поворачивался. Она что-то говорила об отце, но он не слушал. Вернее, слова влетали в легкие с воздухом, но их нестерпимо хотелось побыстрее выдохнуть. Как же больно терять, как же больно… «Папа, папа…» – мысленно твердил Никита, чувствуя себя отвратительно.
Нужно было чаще звонить отцу.
И встречаться.
Задавать вопросы.
Рассказывать о себе.
Хотя он же звонил.
И приезжал.
В такие моменты все кажется недостаточным.
– Сколько можно тянуть… – Никита нервно потер ладонью небритую щеку и направился к письменному столу отца.
Руки немного дрожали, когда он открывал конверт, вена на виске запульсировала, а тиканье настенных часов показалось слишком громким.
Обычный белый лист бумаги, сложенный два раза. И взгляд побежал по строчкам.
«Никита, здравствуй. Меня теперь нет, и тут уж ничего не поделать. Прошу, не расстраивайся сильно, с моим больным сердцем и не могло быть иначе. Я все понимал, да и врачи говорили, что здоровье у меня далеко не самое лучшее, поэтому привел дела в порядок и написал завещание.
Я уверен, что на том свете встречу тех, кто однажды меня покинул, а разве это плохо? Точно – нет. Держись, будь молодцом и обязательно береги себя.
И перед уходом в мир иной хочу тебя попросить. У Жени есть мечта. Пожалуйста, исполни ее. Помоги.
Твой папа».
Письмо Никита перечитал несколько раз. Потом медленно опустился в кресло и произнес:
– Папа… Даже перед смертью ты думал о ней, а не обо мне.
Англия
Первая половина XIX века
Шумно вздохнув, Эмми придвинула тяжелый стул к окну, но садиться не стала. Несправедливость душила, наполнявший комнату вечерний сумрак пугал, и никак не получалось успокоиться. Тетя Маргарет всегда принимает сторону сына, а Хью с удовольствием пользуется этим и делает все, чтобы Эмми жилось как можно хуже. Ему даже не нужно выкручиваться или придумывать какие-либо оправдания – он нагло лжет, и потом Эмми приходится отбывать наказание здесь, в серой комнате на втором этаже.
– Это Хью разбил вазу, а не я… – с отчаянием произнесла Эмми и обняла себя за плечи, словно хотела хоть как-то защититься от резких слов тети Маргарет. Они все еще звенели в ушах и усилием воли приходилось сдерживать слезы: «Ты знаешь, сколько стоит это произведение искусства?! Это подарок моего покойного мужа! Господи, за что мне такое наказание?!»
Эмми посмотрела на свечи и покачала головой. Никто не придет и не зажжет их, темнота – весомая часть наказания. Уже скоро массивные шкафы станут напоминать чудовищ, и будет казаться, что сложенная и накрытая тканью одежда шевелится… В этой комнате хранится то, что пока еще жалко выбросить или отправить на благотворительность, но уже совершенно не нужно.
Дверь скрипнула, и Эмми обернулась. В ближайшие два часа ее мог навестить только Хью, он редко упускал возможность позлорадствовать и гадко пошутить. Иногда Эмми размышляла: отчего кузен так сильно не любит ее? Но подходящее объяснение не находилось, и оставалось надеяться лишь на то, что немного позже его характер изменится в лучшую сторону.
