Когда замуж, Инка? - страница 26

На районе сплошь нарощенные волосы, хиджабы, растаманские головные уборы… Но в кафе совсем другая картина: вязаные шапочки, джинсовые крутки и торчащие из-под кроссовок белые носочки. Пекхэм здорово изменился.

С пешеходного перехода видна изогнутая крыша – Пекхэмская арка. Мне приятно видеть, что снова действует моя любимая Пекхэмская библиотека, освободившаяся наконец от строительных лесов, – сердцевина здешней общины.

В детстве меня водил сюда отец, чтобы спасти от тяжелой атмосферы у нас дома. Он учил меня старательности, тогда как мать всегда требовала только успехов. Наверху, в детской читальне, мы с ним устраивались на «бобовом пуфе», и я читала вслух книжки Жаклин Уилсон.

Ступив на переход, я вспоминаю мамино эсэмэс и возвращаюсь в африканский супермаркет, за толченым ямсом. Теперь можно поспешить к ней. По пути я размышляю, как заговорить с ней об Алексе.

У маминой двери – она живет в трехэтажной квартире, сохраняющей приличный вид, благодаря чему местный совет никак не соберется ее снести, – мне в нос бьет запах сушеных лангустов. Услышав громкое и хриплое мамино пение, я тороплюсь захлопнуть дверь, чтобы избежать соседских жалоб; о моем появлении оповещает, кроме стука, бренчание железной таблички на двери.

– Зачем так хлопать? – доносится из кухни мамин голос. – Или ты поступила на службу в эмиграционное бюро?

Я закатываю глаза и тороплюсь избавиться от пальто: оставляю его на вешалке, рядом с картиной – голубоглазым Иисусом.

– Здравствуй, мама. – Я сгибаю колени – это традиционное приветствие у народа йоруба – и отдаю ей пакет. Она сует туда нос и хмурится.

– Ты купила дорогой сорт.

– Извини. – Я тру затылок. – Ты сейчас занята, мам?

– Твоя сестра в гостиной, – говорит она, не слыша меня.

– Кеми здесь? – Я расширяю глаза. При всей любви к сестре мне не хочется обсуждать при ней свою личную жизнь, и немудрено: она на пять лет моложе меня и уже замужем.

– Что с того? – удивляется мама.

– Ничего, я подожду.

Она удаляется в кухню, заставляя меня прижаться к поломанному комоду, который она упорно отказывается выбросить.

– Рада тебя видеть, Инка! – говорит Кеми.

Я раскрываю ей объятия. От нее пахнет какао-маслом. – Как я погляжу, твой животик растет с каждым днем!

Она радостно похлопывает себя по животу, и мы дружно хохочем.

– Чем занимаешься? – спрашиваю я, снимая пушинку с ее коротких выпрямленных волос.

– Рассматриваю детские фотографии. Хочу понять, как будет выглядеть мой младенец. – Она кивает на горку, на которой теснятся, сражаясь за место, десятки семейных фотографий. При виде отцовской фотографии на проигрывателе у меня стискивает горло. Он худосочный, как и я, с кожей цвета кофейных бобов. Кеми пошла в мать: такая же пышная, шоколадного цвета.

Когда папа умер, мне было десять лет, а Кеми только пять. Его погубил рак простаты.

Пока папа был жив, он был для меня центром вселенной, утешителем, лучшим другом. Он старался, чтобы я была… заметной. В младших классах меня изводили за слишком темный цвет кожи, обзывали «собачьей какашкой». Я никому не жаловалась и плакала под одеялом, но папа всегда находил для меня правильные слова. «Ты красавица, – твердил он мне. – Никому не позволяй в этом сомневаться, Инка. Помнишь, что я тебе говорил?» И я бормотала сквозь рыдания: «Полуночное небо так же красиво, как рассветное».

Я часто гадаю, как сложилась бы моя жизнь, если бы папа был еще жив. Хотя не уверена, что смогла бы попросить у него совета о личной жизни.