– А так. Изготовил куклу для одной из этих современных выставок или какой-нибудь театральной постановки. А ее выкрали.
Кочергин лгал. Первое, что он сделал, вернувшись в Управление, так это навел справки, не было ли заявления о столь странных пропажах. Не было… Но он лгал, лгал легко и не раскаивался в этом.
Путилин приободрился:
– Думаете, сторожа вам что-нибудь дельное скажут?
– Всякое может случиться.
– Тогда удачи. А я, пожалуй, пойду в массы, стану в строй у широких трибун.
– А против кого митингуют?
– Да мне все равно.
Путилин повернулся и зашагал по тротуару – чуть быстрее, чем люди, идущие по мостовой.
5
Ботинки причиняли нестерпимую боль. Прохожих на улицах было мало. Машины, смиренно заглушив моторы, стояли, приткнувшись к бордюрам. И ни одного автобуса! Хорошо хоть не Москва или какой другой большой город, у них и пешочком можно. Даже не без удовольствия. Если бы не эти «испанские сапоги»…
Кочергин свернул в проходной двор и очутился на тихой узкой улочке, зажатой с обеих сторон сомкнувшимися в ряды двухэтажными домами.
Вот и нужный подъезд. Грязный, вонючий. Ступени лестницы – непреодолимая преграда.
Как оказалось – преодолимая.
– Чего надо?
Лохматая голова. Набрякшие веки. Глаза навыкате в красной паутине лопнувших сосудов.
– Вы Никифоров?
– Ну.
– Милиция.
Мужчина икнул.
– Работаете на кирпичном заводе? Сторожем?
– Ну.
– Так, может, впустите? Или через порог разговаривать будем?
– Заходи, раз пришел.
Никифоров отступил, споткнулся о что-то, зазвеневшее жалобно и надтреснуто, и грохнулся на пол. Выматерился и, опираясь о стену, с трудом занял вертикальное положение.
Комната еще хранила следы былого достатка. Но даже те немногие вещи, что находились в ней, были изуродованы самым безжалостным образом. Сервант в углу стоял без стекол, а его полированного дерева поверхности были исцарапаны и испятнаны черными подпалинами – следами сигарет. Штанга торшера, прижавшегося к широкой тахте, была согнута, а сама тахта не имела боковых спинок – они валялись рядом, тоже в царапинах и сколах.
– Что, не нравится? – Никифоров набычился.
– Не нравится. Особенно вот это. – Кочергин показал глазами на стол у окна, заваленный грязной посудой и заставленный бутылками.
– Ах, не нра-а-вится, – протянул сторож. – Так не смотри!
– Как насчет того, чтобы повежливей? Советую.
– А ты не пугай! Я свое отбоялся. Сначала в Афгане, а потом и в Чечне! – Лицо Никифорова пошло пятнами. – А вы здесь баб щупали, пока мы там загибались.
Он шагнул к столу, плеснул в стакан из бутылки, выпил залпом. Заморгал часто, на глазах его появились слезы.
– Ушла она от меня. Не нужен стал. Раненый… Ну и черт с ней! – У Никифорова, как у всякого пьяницы, настроение менялось быстро. – Но тут ей ничего не обломится! Уж я постарался.
Кочергин придвинул к себе колченогий стул. В лучах солнца, пронзавших искромсанные в лоскуты занавески, плавали пылинки.
Никифоров плюхнулся на тахту. Поставил локти на колени, зарылся лицом в ладони. Когда же через минуту поднял голову, глаза у него были тоскливыми, как у побитой собаки. И осмысленными.
– Надо-то чего?
– Вы этой ночью дежурили. Происшествий не было? Посторонних?
– Нет. Не знаю… Пьян я был. Спал в сторожке.
– А Климович?
– Коля? Он эту заразу в рот не берет. – Никифоров неверно истолковал вопрос следователя. – У него другие интересы. Учится он.
– Напарник ничего подозрительного не заметил? – терпеливо пояснил Михаил Митрофанович.
