Не сговариваясь, мы бросились к джипу, Усмани запустил мотор, «тойота» рванула с мест.
‒ Сколько там детей? – прокричал я, пытаясь перекрыть рёв двигателя.
‒ Точно не знаю! ‒ прокричал в ответ Усмани. – Восемь, десять, двенадцать, где-то так. Видел я эту школу. Они там учатся и живут. Под опекой имама. Пока их не распределят по семьям.
Такое правило есть в Пакистане и в других мусульманских странах. Детей, оставшихся без родителей, не бросают на произвол судьбы, не отдают в детские дома, которых попросту не существует. Их берет на попечение община. Со временем усыновляют или удочеряют.
Деревня Билья Мина находилась в небольшом оазисе, в двадцати километрах от базы. У лейтенанта имелись все необходимые пропуска, впрочем, нас никто не останавливал. До назначенного времени оставалось около часа, и мы ехали так быстро, как только могли. Но дорога была без покрытия, хоть и укатанная. Большой скорости не разовьешь. Попадались ямы, трещины, приходилось притормаживать. Мелкие камешки и грязь летели из-под колес. Мы мчались в облаке пыли, отплевывались и ругались.
В Билья Мине проживало несколько десятков человек, все они еще крепко спали, одурев от дневной жары. Лишь один пастух поднялся спозаранку и гнал стадо овец к находившейся неподалеку горной гряде. Там, наверху, было прохладнее, и он торопился добраться до пастбища. Скользнув равнодушным взглядом по армейскому джипу, не проявил ни малейшего желания остановиться и затеять разговор. От этого не удержались бы его словоохотливые соотечественники из равнинных провинций – Пенджаба и Синда. А здесь считалось дурным тоном интересоваться чужим делами.
В сероватой рассветной дымке проступали очертания убогих домишек с плоскими крышами, дуканов с опущенными металлическими шторами. Улицы грязные, замусоренные. Повсюду полиэтиленовые пакеты, кучи отбросов. О канализации здесь понятия не имели, ее заменяли канавы и ямы, заполненные экскрементами людей и животных. Дожди смывали их на окрестные поля, однако дождей не было уже несколько недель, люди задыхались от жары и зловонных испарений.
‒ Под сиденьем! ‒ гаркнул мне в ухо Усмани. ‒ Там моя «сменка». Возьми майку, она белая.
Я вытащил мешок с одеждой, нашел футболку. Выстиранную и выглаженную, она вполне могла сойти за белый флаг. Принялся размахивать ею над головой и заорал, что есть мочи: «Envoys! Envoys!12».
‒ Они не поймут! ‒ надрывно произнес Терри. ‒ Надо на пушту, но я не знаю…Не выучил. ‒ Усмани! Усмани!
Лейтенанта заботило одно: как бы не слететь с раздолбанной дороги. Он зло дернул плечом:
‒ Так и будет. На пушту и урду. Мы используем много английских слов.
Терри дрожал ‒ от перевозбуждения или испуга, а когда джип подбрасывало на ухабах, судорожно цеплялся за борта и дуги для тента.
Я выматерился и чтобы подбодрить американца, сострил:
‒ Не дрейфь! Плевать! Пуштуны не ведут переговоры, сразу палят.
Зря я это сказал. Терри завизжал и обмочился со страху.
Наконец мы выбрались из деревни, до трех оставалось четверть часа, от силы минут двадцать.
‒ Вот здесь! ‒ Усмани резко затормозил у двухэтажного обшарпанного здания с плоской крышей. В тот же миг раздалась автоматная очередь ‒ похоже, талибы засели в ложбине, в глухих зарослях кустарника. Мы вывалились из джипа, укрывшись за колесами. Я вытянул руку с футболкой Усмани, которая уже не была белоснежной, снова стал размахивать этим подобием парламентерского флага и завопил: «Раззак! На помощь! Ты нам нужен».
