– Я и не обижаюсь. Понесли?
– Понесли.
Подниматься, однако, оба не торопились. Просто сидели на трубе, вытянув ноги, и молчали. Тихо разглядывали темноту. Хорошо молчали, неспешно, ненатужно, долго.
Из-за города, по натянутой к лесу идеально ровной нитке железнодорожного полотна выполз узенький поезд. Он тоже не торопился. Медлительной гусеницей нащупывал свой путь, подсвечивал его бледным лобовым фонарем, останавливался, будто оглядываясь назад, что-то там себе понимал, видимо принимая решение, и опять продолжал тихое движение вперед, кротко нарушая тишину редкими короткими гудками.
– Эй ты, паровозик! Туту, туту… – монотонно бормотал Василий, почти не шевеля губами и не осознавая, что говорит вслух.
«Я же всё детство о тебе мечтал. Так тогда хотелось, чтоб и у меня был точно такой же, на батарейках, с разборными рельсами, с блестящими окошками, с большим прожектором на кабине локомотива. Туту, туту. А мамка говорила, что некуда нам это добро ставить и я уже большой для игрушек. А я, дурачок, решил тогда, что надо подождать, пока вырасту, пока стану настоящим машинистом и сам смогу купить себе самую классную железную дорогу. Только себе. Представлял, как буду ее собирать, играть в нее долго, и никому-никому не показывать. Сам буду большим, а сам буду играть. Туту, туту. Ну и вырос? Ну и что? Ну и не нужен ты мне…»
Все эти смыслы Вася выражал одним-единственным звуком – «туту».
– А я очень люблю на паровозах ездить, – шепотом отозвался Пресноголовцев, – но за всю жизнь проехать получилось только два раза, в армию и обратно.
«Как это он догадался, о чем я думал? – поразился Василий, лениво теребя перекрестье узловатого шпагата на книжной вязанке. – Странный какой-то Пресный сегодня, не такой, как всегда. Очень уж нормальный. Не орет на меня, не поёт свои похабные частушки, не матерится, про водяру не спрашивает. Будто бы и не он это, а какой-то другой, добрый дедушка. Про работу и армию вдруг рассказал. Надо же, тоже служил. Книги тащит. Молчит хорошо. Что это с ним?»
– А может, это со мной? Туту, туту… – уже вслух удивился парняга. И вдогонку домыслил: «Ни с кем я так об этом не думал и не говорил никогда».
– Что… с тобой? – осторожно спросил дед.
– Да… Просто думаю.
– Думай, думай. Да…
Всю жизнь, до этой ночи, Васечка напоминал хорька. Такой же ладненький, естественный, пластичный, обаятельный, подвижный, милый. Такой же вонючий и гадливый. Типичный звереныш. Прелестный улыбчивый юноша с небольшими влажными глазами, совершенно стройным телом, хищным ртом и крохотным мозгом. Или что там у этих ханориков, шиншилл, песцов и соболей ютится в головах? Биологический микрочип управления движением, борьбой за пищу, стремлением к удовольствию и размножению? Более сложная программа синтеза инстинктов и рефлексов?
Пока он забирался прилаживать отвалившийся кусок фанеры в единственном окне над бывшей проходной, успел два раза громко пукнуть, и остро рассмеялся вместе с Пресным. Отрыгивание, чихание, бульканье в кишках, икота, как и все другие звуки человеческого естества, даже сексуальные девчачьи «охи-вздохи» вызывали у него оживленную веселость.
Жизнью и окружающими Василий пользовался легко, как африканский подросток автоматом Калашникова, нисколько не задумываясь, откуда что берется в мире. Брал у жизни не стесняясь, без трепета и удивления перед великими умами, все это придумавшими, без ненависти, но и без любви. Нередко просто крал, то есть, не брал, а воровал у жизни или грабил её, но делал это весело и только по необходимости. Он был смешлив и беззаботен.
