Петренко потряс сноп, скрутил перевязь.
– Зачем тебе новая хата, разве эта совсем падает?
– Надо, – замямлил Федор. – Может, жениться буду.
– Думаешь, мельник отдаст за тебя Галю?
– Отдаст, наверняка отдаст. Писарь обещал помочь, с мельником переговорит.
– Поменьше веры ты ему давай. Нужен ты ему, как архиерею хвост.
– Я ему верю. У него все, как у простых людей.
– Все, да не все. Он, правда, тоже борщ ест, но только ест-то он его серебряной ложкой.
– Разве среди богатых добрых людей нет?
– Бывают… что и муха чихает. Ты думаешь, он благодетель, если тебе работу дает?
– Он мне за это деньги платит, и потом меня никто не хочет брать на подельщину.
– У тебя силы за десятерых, а он… – Петренко замолчал, так как заметил, что сам управляющий имениями пришел на ригу.
Цепи на току загудели еще быстрее. Управляющий с приказчиком обходил кучи обмолоченных снопов, разговаривал с молотильщиками, что-то поспешно записывал на ходу, иногда останавливался, щупал руками делянку.
– Чего они роются так долго возле деда Тихона? – прошептал Федор, нападая цепом по краям колосков.
– Это что такое? – вдруг на всю ригу загремел голос приказчика. – Треть зерна в соломе. И сколько ты намолотил? Полторы копны? Ты у меня таким способом еще семь лет молотить будешь. И это называется молотьба? – кричал он, тыкая пучком соломы в лицо деду Тихону.
Федор разогнулся.
– Чего он прицепился? Деду Тихону скоро семьдесят. Ему уже время на печи сидеть…
– Тсс, молчи, Федор, – испуганно зашептал Петренко, дергая Федора за полу, – на тебе все отольется. Слышь, молоти же! Ой, горюшко мне с тобой.
Федор с силой ударил по снопу. Не замечая, что он не развязанный, бил до тех пор, пока не лопнула перевязь.
– Никогда не вмешивайся не в свое дело, если не хочешь в какую-нибудь беду попасть, – продолжал шептать Петренко, низко нагибаясь над разостланным снопом, – не пробуй меряться с панами чубом: если длинный подстригут, а короткий – выдернут.
– Разве ж можно терпеть неправду? – гневно воскликнул Федор.
– А где же ты правду видал? Молчи. Так лучше. Видишь, и ушли.
– Ушли, а ты слышал, как он сказал: «Не засчитывать деду этот день»? Чтоб ему, хромому псу, все лихом обернулось.
– Пана ругают – пан толстеет. Тише, а то еще кто-нибудь услышит и донесет. Ну, а нам кончать пора. Пока перелопатим да уберем – ночь застанет. Ох, и поясница ж болит! Недаром говорят, что цепь да коса, то бесова душа.
Пока погребли, перелопатили и перевязали, уж совсем стемнело. Солнце скрылось за высоким, крытым черепицей панским домом, возвышавшимся над прудом остроконечной башней. По земле пролегли темные тени.
Домой шли вместе. За всю дорогу не перекинулись ни словом. Попрощавшись на улице с Петренко, который жил на конце села, Федор открыл покосившиеся ворота. На тыну, возле хлева, висело несколько кувшинов.
«Забыли внести», – подумал он. Поснимал кувшины, ногой толкнул дверь в сени. Мать сидела на скамье возле воткнутой в брусок лучины и что-то чинила. На полу, прикрытые дерюжкой, спали два маленьких брата Федора.
– Мамо, налейте поесть, – бросил с порога Федор.
Набрав в корец воды, умылся над ведром. Вытираясь обтрепанным на концах рушником, глянул в маленькое, без рамы окно: в хате, через дорогу, где были посиделки, уже зажгли свет.
– Ну, и борщ, – сказал Федор после нескольких ложек, – волны по нему так и ходят.
Мать вздохнула.
– Завтра снова к писарю думаешь идти? Праздник престольный, грех работать. В церковь сходил бы, уже и батюшка говорил, что это Федор храма Божьего чурается?
