Все люди, которые тебе напоминают кого-то, суть части одного существа, которое ты когда-то потерял и пытаешься составить из клеточек-человечков. Каждый в этой жизни имеет право смастерить свою Галатею.
Он был тоже частью того существа. Одной из самых массивных, ошеломляющих частей, когда-либо встреченных мною. И я его никогда не видела.
У меня были: обрывки писем Марине, несколько фотографий, одно стихотворение Йейтса, весь Йейтс наконец, потому что это непереведенное на русский стихотворение не отпускало меня, ходило попятам и манило ритмом символистских строф о юношах, спящих на коленях Прекрасной Дамы.
Господи, как я понимала это…
И этих юношей, и дам, грустными голубыми веками на полуприкрытых светлых глазах, и русые локоны сбившейся прически, и холодный атлас ее платья, и липкую росу утра – это обязательно должно было быть утро – и даже аромат весеннего луга где-нибудь в Ирландии.
Где на изъеденной ржавчиной скамейке сидела она, держа на коленях его голову.
И это была даже не я – мне, как ни странно, это было не нужно. Но я видела эту девушку. И его, с той стороны океана, вдруг оказавшегося среди зеленых ирландских просторов.
Эта русая девушка была его мечтой, и я, как драный вуальерист, была счастлива их истоме.
Самое страшное было в том, что мне даже не хотелось быть на месте той девушки.
Я ходила по парку и улыбалась кричащим грачам и ветру.
Я пила аромат мая и пожирала его.
Я носилась как сумасшедшая по этой земле, чувствуя тайну НАДЕЖДЫ. Я дала надежду, кто-то жил ею, с кем-то в сердце, я просыпалась и заговорщически растягивала губы в улыбке.
Кукловод вдруг вышел на арену, таким каким был, но тот не понимал этого. Он не осознавал, что все три месяца его собеседником была я – странное короткостриженное экзальтированное существо.
Но в его мечтах она наверняка была русоголовой пери.
Я была не против.
Мне всегда было так мало одного тела.
Когда хочется многое сказать, сразу приходят люди.
И начинают топать. И им не понять, что у тебя другое тело, ты весь сам другой, трансформировавшийся в воду и ветер над головой и улавливающий тонкие улыбки встречающихся людей.
Ты иной и над городом ощущаешь СВОЕ безумие. Это новое тело растет – тело мая.
– Ты уже влюбилась?
– Да, отчасти.
– Ты уже прокричала облупившемуся городу свою грусть и счастье, свою победу над собственным отчаянием и что отчаяние уже иное – одичалое и одухотворенное?
– Да, я сегодня сидела в зале Энгергарда в филармонии, слушая Генделя, и узнавала в себе ту осеняющую мир любовью девушку, которая внимала сербской музыке и грезила.
А потом, пересекая киберпространства компьютеров, пыталась найти в паутине Интернет адрес югославского композитора (вместо композитора мне ответил программист, обещавший сохранить мой гимн таланту братской Сербии потомкам)
Идиотка.
Можно я разделю мир на две части – Homo Vulgaris и Homo Грезящих.
Чем бредят вторые?
Да без разницы – они освещены своим бредом. Мальчиком Вовой ли, прочитанной книгой, музыкой захватившей фантазию и пытающей ее. А еще можно бредить снами, чьими-то мыслями, мечтать о небесном граде Китеже и о нижнем белье старшей пионервожатой.
Но они – бредят.
И они – не люди.
Вернее, они люди, которым надоело быть людьми.
Я – НЕ-ЧЕЛОВЕК, я превращаюсь в тело Мая.
Поющее тело
30-е апреля. Сегодня последний день апреля. Я всегда стонала в апреле, как бы сгнивая от собственной беспомощности. Для того, чтобы взлететь в мае.
