Людей нет.
– Я одна, никто, почему я, Я зачем, ну Боже, но сил нет больше, но почему мне снова и снова это безвременное, источающее яд одиночество, – и ты уже несешься в маршрутке, а мир вокруг серый в полумраке сумерек и необъяснимо красивый.
– У меня нет ни-че-го….
Я красивая, успешная, живу в замечательном городе Бостоне, у меня есть умный и любящий муж, еще у меня есть флизелиновые воротнички, сумка и перчатки, и никто не может, не имеет права и уже не хочет усомниться, что все это не так. Потому что НЕ ТАК у всех, но не у меня. У меня не может быть плохо – я с налетом, я с поволокой. Я – уверенная.
Я такой так долго становилась.
Но кому мне проскулить, провыть о той капсуле и пальцах в крови?
Боюсь, что даже не маме…
Честно говоря, сказки про одиночество – это типичная точка единения мыслящих людей. Банально и глупо. Я знала, что их не встречу.
Почему все это затеяла?
Для соприкосновения.
Текста и жизни.
Вернее, чтобы текст перестал быть текстом.
Жаждать – значит стать тем, кто ты в сущности есть.
(Генри Миллер)
Рассуждения той, которая в принципе ничего не может дать человечеству:
…иногда я очень хочу. Самая последняя возможность и идея – самая маниакальная, и я уже прожила жизнь с этой идеей, если она вертелась в моей голове с утра. В 11 утра, когда я садилась на маршрутку, я уже работала неким strategy designer-ом (Бог знает что это такое) в Ростове-на-Дону, летала туда на больших железных птицах, придумывала умопомрачительные рекламные кампании, в которых дети украшали венками рога быков и водили их по улицам под ритмы Dj-ев, а витрины магазинов искрились от мульти-перемульти-медиа-искусства.
Потом, найдя театральную библиотеку закрытой, я баландалась по Русскому музею и мечтала о дефиле в Агатовых комнатах Екатерининского Дворца, расписанном видами Царского Села и куртуазных статуэток. Про себя разговаривала с Кульбиным, и в итоге, опоздала и он уже ушел из своей литографской печатальни, пока я наворачивала круги по Эрмитажу. И наверняка обиделся и не позвонит, а его телефона у меня нет.
А потом я мечтала о всех тех, кого знала и с которыми никогда не пыталась сблизиться, но кто был бы мне сейчас так приятен…
Стены. Вокруг меня ледяные стены.
Я чувствую себя существом, выплеванным городом, выброшенным на переработку, на утилизацию. Мне кажется, я не успела ничего, все прошляпила, когда была возможность заводить связи убегала в филармонию или учила итальянский, который нафиг никому сейчас не нужен. Нужны кому-то эти твои излияния?
Никому.
Но жаждать… Мне казалось, я слишком труслива, чтобы жаждать…
– ты можешь стать и заорать посереди Невского?
– Ну да в принципе, а зачем?
– А раздать все оставшиеся у тебя деньги нищим?
– Нет.
– А подойти к человеку и сказать, что ты его любишь?
Нет, но когда-то могла.
Пациент мертв.
Он был красив. Успешен, умен, высокообразован, напорист, горд и самолюбив.
Я была красива, успешна, может быть образована, самолюбива и погружена в свои мечты настолько, что они казались мне реальнее жизни. Ему, по-ту-сторону-пишущему субьекту, нравилась беловолосая Марина. Мне нравилось летать над миром. Иногда у меня хватало смелости делать это.
Пытаться понять – это пытаться вспомнить что-то давно забытое.
Он был…
Казимир Малевич, единственный мною признаваемый вундеркинд, когда-то считал, что вдохновение, или кипение, как он это называл, это космическое пламя, живущее беспредметным и только в черепе мысли охлаждающее свое состояние…
