– Миша! – Она тронула его за плечо. – Миш…
На лбу, прямо посередине, темнела маленькая, аккуратная ранка.
– Мишенька! – Катя, подспудно понимая, что сейчас произойдет что-то ужасное, непоправимое и совершенно, совершенно невозможное, схватила его за руку. Рука была холодной и мертвой.
Когда наконец тошнотворный зеленый туман рассеялся, она поняла, что нужно делать. Главное – не впадать в панику. С чего она взяла, что Миша мертв, ранка на лбу и холодная рука еще ничего не значат, совсем недавно с ней проделывали похожий трюк – и все обошлось, смерть оказалась просто театральным представлением. Прежде всего нужно попытаться найти пульс и проверить дыхание. Кажется, пульс лучше всего прощупывается на шее возле сонной артерии.
Шея тоже холодная, но, может, Миша просто замерз. Где там эта чертова артерия?
Ничего! Ни пульса, ни дыхания. И глаза так неестественно раскрыты, и зрачки неподвижны. Глубокий обморок? Кома? Неизвестный ей, какой-то особый сердечный приступ?
Это могло быть чем угодно, если бы не ранка на лбу. Она-то к сердечному приступу уж точно не имеет никакого отношения. Она может иметь отношение только к…
Нет! Этого не может быть! Потому что… Потому что несправедливо, потому что слишком подло и жестоко, потому что просто не может быть. Это было бы предательством, гнусным, невозможным предательством, а Миша, ее Мишенька, так не мог с ней поступить. Зачем тогда все это? Зачем была нужна такая долгая прелюдия к их счастью, обещание счастья, надежда на счастье? И именно сегодня, когда оно уже почти наступило, с этого вечера должно было наступить?
Но пульса нет! Нет этого проклятого пульса! И нет дыхания, и рука холодная, и глаза странно неподвижны.
Миша, Мишенька. Он не мог с ней так поступить, не мог ее предать, не мог оставить один на один со своим мертвым телом. Но поступил, и предал, и оставил. Зачем он тогда выскочил со своей дурацкой собакой? Жила себе тихо-мирно, не особо счастливо, но все-таки. Максимум, о чем мечтала, – уйти от Вадима, избавиться от его невыносимо раздражающего присутствия, а о счастье и не помышляла. Ну и ушла бы, в конце концов, осталась бы одна, жила бы себе дальше в тишине и покое, скромненько, без особых претензий. Нет, выскочил, осчастливил, обнадежил. А все для чего? Для того, чтобы лежать теперь с простреленным лбом на ее кровати? Обольстил и бросил. Осчастливил и убил. И предал. Что же теперь делать?
Боль сменяла отчаянье, отчаянье сменяло ярость. Катя сидела на полу возле кровати, на которой лежало мертвое тело Михаила, и сжимала в ладонях холодную Мишину руку. Слезы, которые никак не могли пробиться сквозь отчаянье, ярость и невыносимую боль, вдруг прорвались, и Катя уткнулась лбом в холодную кисть Михаила и горько, безутешно заплакала.
Вот тебе и счастливый ужин на двоих, вот тебе и огромные рождественские каникулы. Маленькая, смехотворно ничтожная ранка на лбу – и нет ничего, конец всему. Как могло такое произойти? Как?!
Да ведь это убийство! Мишу убили.
Кто убил его и зачем?
Затем, чтобы перечеркнуть их счастье, чтобы поставить ее, Катю, в совершенно безвыходное положение.
Что ей делать теперь с его мертвым телом? И… что делать теперь ей без него, живого?
Слезы стекали по бесчувственной, холодной кисти Михаила и капали на пол, но от слез и Катиного дыхания мертвая его рука согрелась и стала казаться живой. Безумная, истерическая надежда вдруг завладела Катей. Ей даже показалось, что рука шевельнулась, пульс вернулся и жизнерадостно забился у запястья. Катя перестала плакать и медленно, боясь ошибиться, миллиметр за миллиметром двигаясь взглядом от кисти вверх по руке к неподвижному плечу, от плеча к шее, от шеи, стала выискивать пульс.
