– Молчать! Я сказала, сели все по местам и захлопнули свои поганые рты! – Все испуганно сели на места, кроме Натахи. Она продолжала стоять за партой, которая была ей выше пояса. Учительница с силой вдавила её плечо вниз. – Сядь, Гражданкина, и тоже захлопни пасть! И не смей больше открывать её никогда, если я не разрешу! Это тебе ясно?
Натаха кивнула, но как-то уж совсем бесстрашно, Клавдии Степановне даже показалось, что с некоторым вызовом. С этого дня началась необъявленная война. Агрессору, учительнице чистописания и русского языка, противостояла жертва её военных приготовлений, зассыха и девранар Натаха Гражданкина.
Начиная с того дня к ней намертво приклеилось это чудно́е, как будто сложенное из нерусских букв прозвище – Ницца.
Первый раз жизнь маленькой Ницце спасла фельдшер Веселова, когда той с трудом, ценой жизни Натахиной матери удалось-таки извлечь из матки заключённой Гражданкиной почти уже задохнувшегося ребёнка женского пола. Вытащила, обрезала пуповину, обтёрла, шлепнула по попке. Ребёнок задышал и пронзительно заорал. В рубашке родилась, отметила про себя фельдшерица. Она передала ребёнка помощнице, из зэчек, и прикрыла веки мёртвой Гражданкиной. А потом подумала, что хоть ребятёнок и лагерный, а жить будет долго, потому как горластый. Они такие все, кто погорластей, живей других оказываются.
В другой раз доказательство тому пришлось на лето пятьдесят четвёртого. Первым Натахин крик засёк Ирод. Внезапно он сорвался с места и, оставив грибников, унёсся вглубь леса.
– Чего это с ним? – спросил Шварц, проводив пса взглядом.
– Тебе лучше знать, – подрезая боровичок, отозвался Гвидон. – Твой же кабысдох теперь. Ваш с Тришкой.
А кабысдох по кличке Ирод уже громко лаял в полукилометре от них так, чтобы его непременно услышали. Когда они нашли его, то обнаружили перепуганную девчонку с газетным кульком, в котором болтались два сорванных подберёзовика.
– Тебя как зовут? – спросила Приска и погладила её по голове. – Ты заблудилась?
– Ницца, – ответила девчонка. – Я грибы собираю. А как назад – не знаю.
– Ницца? – удивлённо переспросил Шварц. – А ты ничего не путаешь? Другого имени у тебя нет? Обычного, человеческого.
Девочка мотнула головой:
– Нету. Я Ницца. Меня так все зовут. И я так себя зову.
– Ты что, французский язык изучаешь? – спросила Приска. – Поэтому так себя называешь?
– У нас никто ничего не изучает. У нас только русский есть. Клавдия Степанна нас учит.
– А где ваша мама, Ницца? – поинтересовалась Триш. – Или ваш папа?
– А я детдомовская. С Боровска. Я сбежала, чтоб грибов насобирать. А их нету. – Она перевернула кулёк, и два подберёзовика вывалились на траву. – Хо́чете, вам отдам? Только вы меня назад отведите, ладно? – И улыбнулась.
– Присуль, смотри, она прям как ты улыбается, – подметил Гвидон, – и подборок похоже задирает. У тебя, случайно, дети не пропадали?
Короче говоря, за подарочные те подберёзовики Гвидон и совершил тогда путешествие до детдома и обратно.
– А не заругают тебя, Ницца, – задал он ей вопрос на прощанье, – воспитатели твои?
Та снова отрицательно мотнула головой:
– Не-а, просто Клавдия Степанна скажет, что зассыха и что лагерная. А потом сделает так… – Она обхватила рукой затылок и несколько раз как бы ткнула сама себя носом в забор, стихотворно приговаривая в такт собственным тычкам: «Соловей куку-шку долбанул в макуш-ку, не кукуй, кукуш-ка, зажи-вёт ма-куш-ка!»
