― Что ты делаешь? ― с досадой наблюдают, как телефон, уже достаточно старой модели, но отлично сохранившийся, откладывается на тумбу. Стягиваю с неё верх, забираю поводок и, чуть оторвав от пола, уношу в ванную. ― Даня, что ты... Ааа! ― взвизгивают, когда душевая лейка выплёвывает полый напор прямо ей на голову.
― Остудись. И смой с себя шалашовские блёстки. А когда помоешься и успокоишься, договорим спокойно. Лады?
Горошек стоит и буквально обтекает, вымокая за секунды. Обтекает и закипает. Закипает и...
Не пойму. Не улавливаю эмоцию.
Это разочарование?
― Это никогда не изменится, да? ― тихо спрашивают.
― Что?
― Твоё ко мне отношение. Малявка. Глупая, наивная, не самостоятельная. Ребёнок.
― Да нет. Уже точно не ребёнок. Ты не забываешь об этом напоминать, щеголяя по квартире в чём мать родила.
― И тебе это не нравится?
Ха. Вопрос с подковыркой.
― Догадайся с трёх раз. Сань, я всё-таки парень, и у всего есть пределы.
Включая мои буйные фантазии, распаляющиеся совсем не к месту после её дефиле.
― Да, ты прав. И у меня тоже есть пределы!
Прежде чем успеваю съехидничать, меня притягивают мокрыми руками за шею и...
Эээ...
Целуют?!
***
Я вот щас чё-то нихрена не понял. Прям слышу, как заводские мозговые настройки, скрипя раздолбанными шестеренками, летят к чёрту.
Робкие, но настойчивые губы Сани мнут мои, а я...
А я жёстко туплю, не понимая: что делать. Соблазн ответить есть, и большой, но...
КАКОГО, МАТЬ ЕГО ЧЁРТА!?
Может, она под чем-то?
Спихнуть всё на алкашку и неокрепший юный организм было бы прям очень к месту, только вот бухлом вообще не пахнет.
И другим ничем тоже не пахнет. Ничем, кроме земляничного шлейфа духов. Так что нет, целует Саша меня по трезваку, но что ещё хуже ― чувствую, как начинаю сдаваться.
На инстинктах, похоти, азарте и хрен знает на чём ещё, но уже приоткрываю рот, собираясь запустить язык туда, куда не следует, однако спасение приходит откуда не ждали.
Вздрагиваю, отстраняясь и маша укушенной конечностью. Несильно, но в реальность возвращает на раз-два.
― Совсем офонарел!? ― шикаю на крутящуюся рядом псину. ― Что за прикол такой: вечно цапать?
― Он просто гулять хочет, ― Санёк тушуется. Вжимает голову в плечи, виновато прячет глаза, тянет мокрые рукава.
Что, уже сама пожалела, что учудила?
Очень надеюсь. Потому что в одиночку мучиться угрызениями совести я не собираюсь. Да и вообще... надо бы покурить.
― Мойся, ― бросаю ей через плечо, выталкивая пса в коридор. ― Пошли, дьявольское нечто. И только попробуй ещё раз зубы распустить, сточу наждачкой под корень.
Накидываю на себя ветровку, влезаю в новые кроссы и с поводком наперевес иду к лифту, который ещё не успел уехать по другому вызову.
Спускаемся вниз, выходя на ночную улицу. По сравнению с ванной, где за секунды стало настолько душно, что запотело зеркало, здесь в меру ветренно и свежо.
Женский парфюм выбивается быстро, а вот с фантомными покалываниями на губах даже ветер ничего способен сделать.
Что ж, факт-то очевиден: я полагал, робкие безответные чувства Саньки остались далеко в прошлом, но, судя по всему, дела обстоят многим хуже. Что сильно усложняет... абсолютно всё.
И что теперь?
Нужно ведь всё как-то пресечь. Дать понять, что взаимности никогда не было и не будет. Что она для меня всегда была как сестра, пусть и не родная, а сестёр трахать...
Ну, такого фетиша за мной не наблюдается.
Сижу, словно маньяк в засаде, на лавке за кустами, разглядывая тлеющий уголёк сигареты, зажатый между пальцев. Спущенный с поводка доберман гадит где-то в полумраке, а я... репетирую речь.
