Ну я и пошел. Ученые на этом сраном собрании говорили про сердцевину потоковых уравнений, самые глубокие его уровни, о том, как устроен этот мир. Или что-то подобное. Решение этих уравнений привело их к тому, что, оказывается, существует не один мир. То есть, не только наш. Оказывается, миры живут в паре, что-то вроде того, что питаются энергией друг друга. И таких спаренных миров бесконечное множество. Уравнение, будь оно проклято, вполне недвусмысленно говорит об этом.
Но я хочу поговорить с вами о другом.
Вы когда-нибудь видели, как происходит последнее прощание с человеком? Видеть – значит смотреть спокойным взглядом, в этом нет ничего непристойного, просто спокойным и незаинтересованным. Представьте себя эдаким ученым, нависшем над микроскопом. Под увеличительным стеклом: я и мертвец. Мой любимый мертвец, которого я, однако, ненавижу. И дело не в том, что он мертв, что гребаная служба превратит его в зеленую таблетку через каких-то пять-десять минут, нет. Дело в том, что этот мертвец, когда еще ходил и дышал, заставлял меня страдать каждый божий день.
Черт возьми!
Каждый божий день!
А в тот день я смотрел на него и понимал, что он продолжил выполнять свою экзистенциальную функцию, простую до боли в зубах – он продолжил меня мучать, только уже в моих мыслях. Я так и не успел его простить. Смотрел на его вбитые в кожу морщины, смотрел, смотрел, и понимал, что нет ничего более ужасного, чем оставить человека без прощения. Он всегда со мной, в любых стратосферах, в любых местах; всюду дотягивается его костлявая рука и несет несет в крепко сжатой ладони сумрачный свет горькой истины. Я не простил, и теперь уже никогда… И что мне остается? Только бесконечный сон, сообразно показанию счетчиков – в этом месяце сжег столько-то света, в том месяце слишком часто пользовался душем. Его теперь можно включить только на три минуты пятьдесят три секунды. Что-то они там посчитали, с этой своей системой, с этими своими потоковыми данными, что мне прошлось отказаться от долгих размышлений о своей бесполезной жизни. Теперь хватает только сполоснуться. Раньше, когда был один – дрочил, когда с кем-то – трахался и спускал на спину, потом отходил, позволяя ей смыть с себя сперму.
Странное было время. Хотя, что я говорю. Время всегда странное. Какое оно еще может быть?
Я работал тогда оператором белковой фабрики. Братья Болговы. Если слышали. Но, конечно, вряд ли. Или уже ни черта не помните. Нейрогаз. Пустошь проклятых. Смешно до коликов в животе. Ха. Ха.
Я люблю тебя. Я люблю тебя. Что вкладывают они в эти слова? Любовь для них – попытка властвовать над человеком. Они не готовы жертвовать собой ради любви, привыкли только получать. Вот теперь и сидят без дела. А ножки, женские ножки, загорелые щиколотки, ласковые бедра, покрытые белесыми волосками, упругие икры – все это божественное проведение. Провокация, одобренная природой. Война, взбудораженная девичьими прелестями, так же необходима, как смерть. Без войны нет мира, без любви нет страдания. А сны, они всегда приходят к людям, и мало кто задумывается над тем, что реальность сна реальнее жестокого бытия. Марк Туллий ускользает в сон, после дневной суеты, после сладких мальчиков с толстыми членами. И куда таким молодым парням такие толстые члены? Марк Туллий ускользает в сон и видит что картины неведомых миров. Но Вергилия нет. Нет никого, кто мог бы сопроводить его. И приходится ему в одиночестве скитаться по сумрачным пустошам. И видятся ему светящиеся щупальца смертоносных механизмов, гигантские исполины домов. Да и, разве, это дома? Марк Туллий не уверен. Разве человек может построить такое? Чёрный камень уходит в небо, возвышается горьким пламенем. Кто в них живет? Марк Туллий заглядывает внутрь. Чувствует тошнотворную вонь, смесь говна, отрыжки и спермы. Хочет уйти, но не может. Ноги сами несут его в клокочущую тьму. Взгляд проносится по блеклым дверям, теням, крикам, стонам, неярким отсветам, густой предрасположенности, слабо обозначенной боли, имя которой бесконечное плавание в соленой воде пустоты.
