Когда наступило время обеда, оказалось, что доктор Риоджи Найори остался в лаборатории совершенно один. Надо же, он даже и не заметил, как разошлись остальные. Надо было возвращаться домой. Не хотелось. Свою небольшую трехкомнатную квартиру в центре, которую он снимал почти за 3 тысячи долларов, он считал домом очень условно. Когда-то он имел в Америке дом, но все продал, включая мебель. Теперь ему было совершенно все равно, где жить. Мебель ему привезла и расставила по местам довольно дорогая логистическая фирма. С таким же успехом Риоджи мог бы жить в гостинице. Мебель, которую они выбирали вместе с Акеми, теперь не могла его окружать, это было слишком больно. Каждый раз, когда мысли о работе его немного оставляли, Риоджи принимался думать о сыне, вновь и вновь анализируя свою роль в том, что случилось. Он испытывал такую пустоту, что мысли о самоубийстве приходили ему в голову все чаще и чаще, но долг перед командой останавливал его.
Дружба Джона с хиппи зашла слишком далеко, и даже узнав, что сын бросил университет, они уже ничего не могли сделать. Как же он тогда быстро смирился с тем, что из его единственного сына ничего не получится, успокаивал себя, что парень перебесится, вернется к карьере и… все будет хорошо. Что он мог сказать сыну, который не испытывал к отцу благодарности, не был ему предан, не брал с него пример. "Плохой" сын… да, но это случилось потому, что он, Риоджи Найори – плохой отец. Он не смог воспитать молодого японца, Джон получился слишком американцем, себялюбивым, эгоистичным, идущим за идеалами своего круга, отрицающий мораль родителей. Когда Джон еще приезжал домой, он пытался с ним говорить, приводил свои, кажущиеся такими логичными, резоны. Но слышал всегда одно и то же:
– Отец, ты не понимаешь. Мы стоим на пороге "золотого века".
– Если ты хочешь наступления "золотого века", надо работать.
– Нет, работа – это рабство. Мы против порабощающего людей труда, но мы за свободу, мир, сексуальное освобождение
– О какой свободе ты говоришь? Нельзя жить без обязательств перед обществом.
– Можно. Моя свобода – это величайшая ценность, и я буду всегда ее оберегать. Ты не сможешь мне помешать. Ты неправильно жил…
– Я неправильно жил? Я всю жизнь работал, чтобы…
– Работал? А кто воевал в Китае? Убивал людей?
– Джон, была война, я не мог поступить иначе. Я был старшим сыном в семье и обязан был служить своей родине.
– А мне плевать на родину. Я людей убивать никогда не буду. Мы против насилия, против общественных правил.
Риоджи понимал, что спорить с Джоном бесполезно. А раз бесполезно, то как ученый, он привык не биться головой о стену, а пойти другим путем. Хотя никаким другим путем он не пошел, просто отступился, так было проще. Те, с кем он, скрепя сердце, делился на работе своими проблемами с сыном, утешали его, что "сейчас у всех так… что проблема непонимания отцов и детей естественна… что надо просто подождать". Если бы он знал, что хиппи принимают галлюциногены, считая, что психоделики "расширяют сознание", создают условия, в которых человек начинает осознавать в себе наличие "души", разрушают границы привычного восприятия действительности. Это было уже после посещения Риоджи штаб-квартиры NASA. Ему предложили самому подтвердить свои изыскания, стать долгожителем. Он встал перед самым серьезным решением своей жизни и ему стало не до Джона. То, о чем с ним говорили в NASA, осталось в памяти:
