– Вы можете обращаться ко мне как к отцу Александру.
– Я не могу так обращаться к вам. Моего отца звали Иосиф Гинзбург, и он был убит, когда защищал свою семью от погромщиков. Я никогда не назову отцом другого человека.
– Церковь не одобряла еврейские погромы, – негромко сказал священник.
– Но ведь и не осуждала их, – ответила Саша. Заметила вдруг, что почти кричит. Вдохнула, выдохнула, вернула голосу нормальную громкость. – Те, кто убил мою семью, верили, что с ними Бог. Как и те, кто расстрелял Совет в Николаевске. И эту веру им дают такие, как вы. Вы пытались остановить расстрел своих соседей, выбранных в Совет?
– Я был в тот день на отпевании на селе, тамошний священник заболел. Понимаю, звучит как слабое оправдание. И я не знаю, хватило бы у меня мужества вступиться за тех, кого без вины убивают. Я, конечно, должен был. Но записывать себя в мученики задним числом пошло и глупо. А вы, вы пытаетесь остановить расстрелы невинных людей?
Священник – сильный человек, подумала Саша. Это решило дело. Если б он трусил, юлил и пытался сбросить с себя ответственность, были бы варианты. Но в военное время сильного врага нельзя оставлять у себя за спиной. Никакого больше морального оппортунизма, товарищ Бокий.
– Я не останавливаю расстрелы, – ответила Саша и встала, закрывая спиной выход из купе. – Я расстрелы провожу. Виновных, невинных – неважно. Тех, кто против нас. Тех, кто представляет угрозу революции. Ты, – обратилась Саша к солдату, – к начальнику поезда, живо. Пусть сразу с конвоем придет. Скажи, распоряжение следователя ПетроЧК.
Хоть Саше и назначили другую партийную работу, из ПетроЧК ее формально не увольняли. Саша подозревала, что будет чекистом до конца своих дней. Сколько бы их ни осталось, тех дней. Иронично выйдет, если расстреляют ее раньше, чем этого священника.
Священник попытался было встать. Саша положила руку на кобуру маузера.
– Сидите. Начнется пальба – будут случайные жертвы. Рикошет, знаете ли.
– Те люди, которые расстреляли Николаевский совет, – сказал священник, – вы можете не верить мне, но это же уже ничего не изменит. Я призывал их покаяться. Но никто из них не мог. У каждого из них кто-то погиб – жены, друзья, братья. Расстреляны большевиками, растерзаны матросами – разные истории. И им казалось, что пережитая ими боль снимает с них вину. Прямо как вы.
– Убийца! – вскричала вдруг барышня. – Вы и такие как вы заливаете Россию невинной кровью!
– Заткнись, дура, – бросила ей Саша. Никакой опасности барышня не представляла, а убивать людей за глупость Саша ненавидела. Снова обратилась к священнику. – Я ничем не отличаюсь от них. Цели наши отличаются. За нами будущее.
– Но что за будущее можно построить из всего этого приумножения насилия?
– Мы будем строить будущее из насилия, горя и зла, – ответила Саша, – потому что больше его строить не из чего. Но, по крайней мере, у нас есть будущее. Оно со временем все исправит. А если мы проиграем, будущего у России нет. Никакого. Вы признаете это, если немного подумаете. А что до вас… вы понимаете, что по сути выполняете у наших врагов работу комиссара? Поддержка, наставничество, правильные ценности. Вы даете людям чувство, что у всего происходящего есть смысл и цель. Знаете, что делают казаки с пленными комиссарами? – Саша сама не знала и надеялась не узнать, но товарищ Бокий зря этого не сказал бы.
