Больше ничего… Мы должны преодолеть себя… Другого пути нет.
Во внутренней алхимии за нигредо шло альбедо, восхождение к высшему и, наконец, рубедо – его достижение… Но было очевидно, что ни второго, ни третьего никто не достигал. Все так и оставались на первом уровне – кто-то попадал в дурку, другие кончали самоубийством. Инвалиды богореализации – я не помню, кто первым их так прозвал, всю жизнь были обречены оставаться во тьме, поглощавшей их целиком. Умирание, разложение, глупость нечеловеческого – и вечный мрак впереди.
Потом дверь из комнаты отворилась, и появился Гуру…
Е. Головин, он же рейхсфюрер, он же полиглот – главный интеллектуал подпольной Москвы, читавший все в оригинале. Под кайфом, но держался крепко. Опьянение было почти незаметно. В этих кругах его боготворили. Кто-то крикнул: Зиг Хайль! И вскинул руку в римском приветствии. Еще там бродил очень молодой человек – мой ровесник, его звали Саша Д., мне кто-то сказал, что это главный ученик. В 90-е он отрастил бороду мудреца, а позднее стал ведущим философом-евразийцем… Я встретил его на конференции по евразийству в 2000-е, в городе Ренне, где осудили Дрейфуса, где умерла в тюрьме Плевицкая. Мы бродили вечерами по городу и вспоминали давние времена. В неоевразийстве я уже разочаровался, поэтому подверг доктрину некоторой критике. Но он воспринял мои слова вполне спокойно – его разносили и не так.
Единственное, что я помню, это четверостишие Гуру:
По обнаженному лезвию
Теки моя кровь, теки…
Я знаю, что поэзия —
Это совсем не стихи.
В тотальном дыму рейхсфюрер был похож на демона.
Мой поводырь перепил, вырубился, упал и заснул где-то в углу.
Надо сказать, что в 90-е и 2000-е годы подпольный учитель стал издавать вполне приличные книги, в которых не было ничего инфернального, и писать вполне уравновешенные предисловия к Майринку, Лавкрафту и прочим писателям подобного рода. Культ зла как будто остался в подполье, а на поверхности появился превосходный писатель с прекрасным чувством юмора, сочинявшим к тому же несложные тексты для рок-групп…
В конце концов, немного придя в себя, я пулей выскочил из этого бессмысленного мрака и долго блуждал по каким-то московским лабиринтам, вдыхая чистый воздух и тряся головой, чтобы этот ужас вместе с водочной мутью вылетел из меня полностью. Я был еще, слава Богу, здоров. Я пытался забыть эту тьму, это мне удавалось, но ненадолго – отравление было слишком сильным.
Все равно, это было сильно. Ничего подобного я больше не видел.
История моего рокового падения началась, когда мне было уже за двадцать, и отчасти напоминала дурное советское кино.
В каком-то смысле мы жили в нетронутой, непорочной стране, где языки, которыми меня пичкали с детства, были главной составляющей тайной свободы – это мне внушили навсегда. Позднее я, подобно многим, учил даже польский, дававший дополнительный вектор ориентации – на польский переводили книги, которых на русском не было.
…
Итак, после восьмого семестра, закончив соответствующие курсы (английский), я стал внештатным сотрудником той самой конторы, что помещалась в бывшем здании Германского посольства напротив «Астории» и «Англетера», именуемой «Интурист». Как ни странно, не нужно было никаких характеристик и рекомендаций! Разумеется, наши анкеты проверяли на предмет чистоты биографии. Но ко мне не было никаких претензий. Я не сразу осознал, как мне повезло! Во времена, когда за два-три контакта с иноземцами люди попадали на крючок, а после пяти-десяти их могли
