Из-под привычной равнодушной покорности проступил вдруг неукрощенный дух.
– Что ж, похоже, вы меня крепко подурачили, – признал Понизов. – И всё же вернемся в сороковые. В каком качестве вы шпионили в пользу Германии перед арестом?
– В качестве президента.
Понизов озадаченно потеребил мочку уха.
– Ах да! – сообразил он. – Президентом какой-нибудь буржуазной компании?
– Президентом Эстонии.
Понизов огорчился. До того ответы старика выглядели вполне здравыми. Неужели всё-таки душевнобольной?
– Да! Президентов у нас еще не было, – признал он. – Ну и какой же вы по счету президент Эстонии? Первый? Второй? Десятый?
– Единственный!
В хриплом стариковском голосе внезапно прорезались высокомерные нотки. В подслеповатых, слезящихся зрачках блеснул гнев.
«Типичная мания величия, – диагностировал Понизов. – Самое безнадежное для излечения заболевание».
Он попытался всё-таки воззвать к логике.
– Если вы президент Эстонии, почему же вас из Эстонии вывозят куда подальше? – съязвил он.
– Как раз потому, что президент! – отчеканил старик, как и всякий душевнобольной, логике неподвластный.
На крыльце забухали валенки.
В церковь ворвались конвоиры, подмороженные, обозленные. Всё еще не протрезвевшие.
– Ты глянь. Мы бегаем бобиками, а он тут…, – сержант выругался. – Ухо из-за этой сволочи отморозил.
Второй конвоир, то ли стращая, то ли спьяну всерьез, вскинул автомат:
– А чего с ним?.. Всех делов-то! При попытке к бегству!..
Понизов подметил, как старик сунул руку в карман, куда перед тем спрятал крест, прикрыл глаза. Губы быстро зашевелились.
– Отставить! – коротко приказал Понизов, на всякий случай заслонив собой больного. – Никакой попытки нет и не было! И вообще – отныне он мой пациент. Так что – ступайте! Ждать у машины.
Конвоиры, глухо перебраниваясь, вышли. Вскинутая в минуту опасности стариковская голова вновь обвисла. Его качнуло, так что клюка едва не выпала из рук.
– Как же война нас всех ожесточила! – Понизов счел нужным извиниться за конвоиров.
Старик удивленно скосился.
– Война ли?
– Конечно! Я психиатр и знаю: люди по натуре незлобливы. Просто нужно время, чтоб зарубцевались боли и обиды.
Старик озадаченно повел шеей.
– Человек – пластилин, намешанный из добра и зла, – объявил он. – Каков мир вокруг, таким и человек становится. Как полагаете, почему шепелявлю?
– Неправильно выточен зубной протез?
– Был правильно. Сломали в тюрьме, на следствии. Такие же незлобливые люди. Наверное, хотели подправить.
Он ткнул клюкою в звездное небо над разрушенным куполом.
– Люди подобреют, когда церковь опять станет молельней, а не амбаром. А до тех пор свое отмороженное ухо всегда ценней чужой жизни.
– Поповщина-то здесь причем? – рассердился Понизов. – Я вам о нравственных категориях!
– Так и я о том же: человека Богу вернуть – труд потяжелее будет, чем авгиевы конюшни вычистить. Разрешите идти?
Этапируемый поклонился голой стене. Натянув на облысевшую голову кургузую шапку, вышел на крыльцо. Понизов еще постоял, сбитый с толку. Странный старик. Говорит темно, но весомо. Не похоже на путаную, сумбурную речь психбольных. Может, симулирует?
И другое ощущение неприятно скребло по самолюбию психиатра: будто не он провел диагностику, а его самого протестировали.
Машина уже стояла под парами. Оба конвоира нетерпеливо топтались у распахнутого фургона. Мстительно втолкнули старика внутрь, так что загремела о металл отлетевшая клюка. Сами влезли следом, освободив место в кабине для врача.
