Спэндрелл поднял длинную, костлявую руку.
– Знаю, знаю… Благородные, обнаженные, античные. Боюсь только, что эти физкультурные язычники – современная выдумка. Мы выпускаем их на арену каждый раз, когда нам хочется подразнить христиан. Но существовали ли они на самом деле? Сомневаюсь.
– Но посмотрите на их искусство, – вставила Мэри, вспоминая фрески в Тарквинии. Она увидела их еще раз вместе с Марком, и на этот раз она их по-настоящему видела.
– Да, а посмотрите-ка на наше, – отпарировал Спэндрелл. – Когда археологи через три тысячи лет отроют скульптурный зал Королевской академии, они будут утверждать, что лондонцы двадцатого столетия носили фиговые листки, публично кормили грудью детей и обнимались в парках совершенно голые.
– Жаль, что они этого не делают, – сказал Рэмпион.
– Да, но все-таки они этого не делают. Но оставим пока вопрос о стыде; что вы скажете об аскетизме как необходимом условии мистического опыта?
Рэмпион молитвенно сложил руки и, откинувшись в кресле, возвел очи горе.
– Господи, спаси и помилуй! – сказал он. – Вот уже до чего дошло? Мистический опыт и аскетизм! Ненависть блудодея к жизни принимает новую форму.
– Но серьезно… – начал Спэндрелл.
– Нет, серьезно, читали вы «Таис» Анатоля Франса?
Спэндрелл отрицательно покачал головой.
– Прочитайте, – сказал Рэмпион. – Обязательно прочитайте. Конечно, «Таис» элементарна. Детская книга. Но не годится становиться взрослым, не прочитав всех детских книг. Прочтите ее, а тогда мы с вами поговорим об аскетизме и мистическом опыте.
– Что ж, прочитаю, – сказал Спэндрелл. – Я ведь хотел только сказать, что аскетам известны некоторые состояния духа, незнакомые всем остальным людям.
– Не сомневаюсь. А если вы будете обращаться с вашим телом так, как велит природа, вы испытаете такие состояния, которые и не снились занимающимся вивисекцией аскетам.
– Но состояния, доступные вивисекторам, лучше, чем состояния тех, кто потворствует своим страстям.
– Иными словами, сумасшедшие лучше, чем нормальные люди? С этим я никогда не соглашусь. Здоровому, гармоническому человеку доступны и те состояния и другие. Он не такой дурак, чтобы убивать часть самого себя. Он умеет сохранять равновесие. Конечно, это не легко; больше того, это дьявольски трудно. Нужно примирить от природы враждебные силы. Сознание стремится подавить работу бессознательной, физической, инстинктивной части человеческого существа. Жизнь для одного означает смерть для другого, и наоборот. Но нормальный человек по крайней мере пытается сохранить равновесие. А христиане, люди ненормальные, уговаривают человека выбросить половину самого себя в мусорный ящик. А потом приходят ученые и дельцы и говорят нам, что мы должны выбросить еще половину из того, что оставили христиане. Но я не хочу быть на три четверти мертвым: я предпочитаю быть живым, целиком живым. Пора восстать на защиту жизни и цельности.
– Но если стать на вашу точку зрения, – сказал Спэндрелл, – то наша эпоха в реформах не нуждается. Это – золотой век гуманности, спорта и беспорядочных половых сношений.
– Если бы вы только знали, какой Марк, в сущности, пуританин, – засмеялась Мэри Рэмпион, – какой он безнадежно старый пуританин!
– Вовсе не пуританин, – сказал ее муж, – просто нормальный человек. А вы не лучше остальных, – снова обратился он к Спэндреллу. – Вы все воображаете, будто нет никакой разницы между современной, холодной цивилизованной похотливостью и здоровым, скажем, фаллизмом (такую форму принимало в те времена религиозное чувство; читали «Ахарнян»?), одним словом, фаллизмом древних.
