Хотя присутствие Дэвида и вызывало у меня определенную горечь, это была сладкая горечь. Призрак моей юности, он явился в мою жизнь именно сейчас, словно ангел, чтобы сопровождать меня к смерти.
– Дэвид, расскажи, как тебе работается в Пустыне?
– В Пустыне, – протянул Дэвид, – В Пустыне неплохо. Только слишком солнечно. На то она и пустыня, – усмехнулся он.
– Проводишь исследования или преподаешь там?
– И то, и другое. А какой университет закончила ты?
– Никакой, – улыбнулась я.
– Такое бывает? – удивился Дэвид.
Я пожала плечами.
– Надеюсь, тебе не будет со мной слишком скучно. В конце концов, ты ученый. Наверняка, ученые общаются только с учеными.
– Проблема, так сказать, обычных людей, – ну вот так меня ещё никто не называл, это прямо новые ощущения, – в том, что обычным людям обычно скучно в обществе ученых.
– Звучит парадоксально, – я всё никак не могла отойти от того, что меня записали в «обычные» люди. Уж очень я привыкла быть фриком даже по меркам нашего научного сообщества, да и потом, теперь-то я и человеком быть перестала.
– Да! Ученые любят занудствовать. Но ты вчера героически спокойно вытерпела мою болтовню про ботанику.
–Не припомню, чтобы ты хотя бы начинал занудствовать. Большое упущение с твоей стороны, я считаю.
– Неужели?
– Определенно.
Межрайонная автострада несла нас навстречу закатному солнцу, по-осеннему красному и тусклому, напоминавшему по цвету спелую сахарную тыкву.
Стены музея были сделаны из стекла, так что с улицы здание выглядело как огромное зеркало, а изнутри стены были прозрачными. Когда мы приехали, на улице было уже темно, и находиться внутри яркого здания, стоящего посреди ночи, было приятно; словно ты оказался внутри фонаря, и здесь, прямо внутри здания, есть некое яркое сердце, которое своим светом защищает от тьмы, которая хоть и скалится снаружи, но, тем не менее, бессильна.
Я остановилась у большого полотна, изображающего каменную статую женщины с голубем в руках, чье лицо с закрытыми глазами озаряла спокойная улыбка, пока за её спиной рушилась целая цивилизация.
– Как поразительно она похожа на…
– Кору Фрасиклея, – кивнул Дэвид.
– Кажется, даже голубя она держит так же.
– Правда, должен признать, на картине её улыбка гораздо более живая.
– Её улыбка… спокойная и решительная. Она даёт понять, что гибель этой цивилизации – вынужденная необходимость. Просто то, что должно случиться. Поэтому она не плачет. Она улыбается. Великолепное полотно.
– Кажется, эта кора распрощалась с тем народом. Отвернулась и отдалилась от него. Теперь её лицо обращается к нам.
Молния, уверенным мазком пронзающая холст, словно вырвалась из картины, и вместо проклятой земли покинутого небом народа, ударила в моё сердце, заставив меня повернуться к Дэвиду. Его глаза встретили мой испуганный взгляд, и на мгновение мне показалось, что откуда-то он знает больше, чем должен.
– Мне тоже нравится эта картина, – улыбнулся Дэвид, – мы словно стоим на вершине Олимпа, рядом с богами, с самой Судьбой, приговорившей этот народ к гибели.
– Но стоит нам отвернуться…
– Не больше, чем люди, бессильные перед спокойной улыбкой каменной богини. Кора…
– Да?
– Жаль, что ты так мало улыбаешься. Даже каменные коры всегда были с улыбкой.
– Ну да. Фальшивой и каменной, – я, кривляясь, растянула губы, парадируя статуи.
Дэвид улыбнулся в ответ. У него не было клыков: обычные человеческие зубы.
