Картошка с болотным хлюпаньем моментально исчезла в наших желудках, а жена старпома вытянула от удовольствия ножки и сказала, что картошка – это замечательно, но вот если б к ней она еще и персик мохнатенький съела, то она бы точно и в срок родила бы стране еще одного старпома.
Серега вскочил, схватил пустую сковороду и исчез.
Не знаю, хотел ли он для страны нового старпома, но через десять минут он принес персик.
У той жены из тыла он выпросил еще и персик – мохнатый-мохнатый – который лежал там у нее в холодильнике совершенно одинокий.
Так что рождение было обеспечено.
Мы потом встретили эту даму через много-много лет. Своего проспиртованного старпомного козла она уже давно забыла, потому что сразу с ним развелась, а тот персик, нас и картошку до сих пор помнила.
ТРЕТЬИ СУТКИ
Я не сразу понял, что я его ненавижу. Ненавижу его походку, лицо, улыбку и то, как он ест. Мы в автономке только третьи сутки, а я его уже ненавижу.
Мы посланы искать озон на лодках. По его теории, на лодках много озона, а его никто не замеряет, и от этого-то они и горят.
Он был командиром на 675 проекте. Там для поддержания органов дыхания снаряжается химическая регенерация.
А эта штука хитрая. Если у тебя есть полтора процента углекислоты в воздухе, то можно будет балансировать на уровне двадцать тридвадцать пять процентов по кислороду, а если захочешь по углекислоте сделать ноль восемь процентов, то кислород попрет – не сдержать.
Больше тридцати будет.
А у этого орла углекислоты было под ноль пять, но это потому, что он арифметику не знает.
То есть кислорода – тридцать пять и выше.
А при таком кислороде горит даже плевок.
У него выгорело два отсека вместе с людьми. Мичман в корме точил лодочку из эбонита, поставив точило на РДУ – регенерационную двухярусную установку, из которой тот кислород и пер.
А искры у него сыпались на рубашку, маслянистую от собственных мичманских жиров.
Точил он долго, – не для себя, понятно, для командира, – а вспыхнул только тогда, когда набрал в отсеке кислорода побольше.
Процентов сорок было, не меньше.
Мичман бегал по отсеку живым факелом и все поджигал.
Сгорели все, кто был в корме.
Те, кто выжил, говорили, что горел воздух.
Его пытались посадить, но не получилось.
Я смотрю на его волевой подбородок, на губы – они у него в сливочном масле – и чувствую, как во мне встает комок. Он говорит чего-то, губы шевелятся, а я не слышу. Я только бормочу про себя: «Сука безграмотная, бестолочь. Двоечник проклятый. Понаберут в командиры вот таких вот сук, а он, кроме как над людьми измываться, ни на что не способен. Хотя нет, способен. Он еще способен высшему командованию жопу лизать и говорить везде: «Так точно! Выполним! Сделаем! Родина! Костьми ляжем!» – Сам-то он костьми не ляжет. Дерьмо вонючее».
Через десять минут меня в туалете рвало.
Потом я помылся, посмотрел на себя в зеркало и подумал: «Чего это я? Только третьи сутки похода».
ТЕСТ
– Я списаться хочу. Подчистую, – сказал мне Слава Панов.
На дворе у нас 1980 год, а он хочет списаться.
С плавсостава, естественно. Мы с ним на лодках служим уже десятый год, и ему эта катавасия слегка поднадоела.
По-другому с лодок не уйти. Он пытался, но ему сказали: «А куда вы собрались уходить? Вы же здоровы! У вас даже язвы нет!»
– Ах, так! – сказал он на это и решил уходить через сумасшествие (не по дискредитации же высокого офицерского звания).
