Корабль-призрак - страница 12

«Не знать ничего, – мысленно повторил Филип, пробегая глазами по строчкам. – Ну да, матушка, однако я узна́ю все, что нужно. Прости меня, милая матушка, но я не буду тратить время на раздумья. К чему терять его впустую, если уже решился?»

Юноша поцеловал имя матери под посланием, сложил записку и сунул ее в карман, а затем направился вниз с ключом в руках.

Было около полудня, когда он подступил к запертой двери. Снаружи ярко светило солнце, на небе не было ни облачка, и все вокруг радовалось жизни. Поскольку входная дверь была закрыта, вставлять ключ в замочную скважину пришлось едва ли не на ощупь; повернулся ключ с немалым трудом. Утверждать, будто юноша не испытывал волнения, когда поворачивал ключ в замке, было бы нечестно; нет, он беспокоился, его сердце стучало учащенно, однако он ощущал некую насущную потребность в преодолении этого беспокойства – и необходимость справиться с тем, что ему предстояло узреть и узнать. Филип открыл дверь, но помедлил, не торопясь заходить внутрь; ему вдруг почудилось, будто он намеревается вторгнуться в обитель бесплотного духа, причем этот дух может появиться в любой миг. Прошло около минуты; наконец, отдохнув – усилие на поворот ключа в замке пришлось приложить нешуточное, – он заглянул в комнату.

В полумраке очертания предметов различались смутно, однако сквозь щели в ставнях пробивались три ярких солнечных лучика, и Филип даже отпрянул было, ибо этот свет в первый миг показался ему сверхъестественным, но затем он понял, в чем дело, и собрался с духом. Поразмыслив, юноша сходил на кухню, зажег свечу, глубоко вдохнул два или три раза, как бы укрепляя свою решимость, и вновь направился к роковой комнате. Остановился на пороге и окинул комнату взглядом при свете свечи.

Все было тихо и неподвижно; стол, на котором лежало письмо, оказался прикрыт отпертой дверью. «Пора действовать, – сказал себе Филип, – ни к чему медлить». Он переступил порог и потянулся раскрыть ставни. Если его руки и дрожали, когда вспомнилось, каким непостижимым образом, по рассказу матери, эти ставни распахивались в последний раз, в том не было ничего удивительного. Все мы, простые смертные, стараемся избегать любых соприкосновений с потусторонним миром.

Щеколда откинулась, ставни разошлись, и в комнату хлынул поток света, настолько ослепительного, что стало больно глазам. Как ни странно, сам этот дневной свет ослабил решимость Филипа куда сильнее, нежели былой полумрак, и юноша поспешил вернуться на кухню со свечой в руке, чтобы вновь набраться мужества.

В кухне он провел несколько минут, пребывая в глубокой задумчивости. Одолеть сомнения и страхи ему помог, что поистине поразительно, образ красавицы-дочери минхеера Путса. Вспомнив, как та выглянула из окна, Филип внезапно осознал, что ослепительный поток света, так его напугавший, блекнет рядом с чарующей красотой девушки. Воспоминание о кратком знакомстве позволило укрепить дух; юноша поднялся и решительно двинулся в загадочную комнату.

Что касается тамошней обстановки, мы не станем описывать ее такой, какой она предстала рассеянному взору Филипа, а позволим себе более красочное и подробное описание.

Площадь комнаты составляла от двенадцати до четырнадцати квадратных футов, окно было одно, напротив двери располагался очаг с дымоходом, по обе стороны от которого высились буфеты темного дерева. Пол в помещении был чистым, пусть и повсюду, куда ни посмотри, виднелись в углах густые тенета паутины. По центру с потолка свисал шар, покрытый ртутной амальгамой, привычное украшение тех лет, но он давно потускнел, а паутина словно укутала его в саван. Над очажной полкой висели две или три картины в рамах и под стеклом, но стекла настолько запылились со временем, что различить изображения почти не представлялось возможным. Стоявший посреди полки серебряный образ Девы Марии в ковчежце того же металла под воздействием минувших лет, потемнев, приобрел цвет бронзы или железа; по бокам ковчежца были расставлены индийские фигурки. Наслоения пыли на стеклянных дверцах буфетов надежно скрывали все находившееся внутри. Свет и тепло, проникшие сейчас в комнату, пускай на краткий срок, заставили многолетнюю сырость сгуститься в этакую дымку, что оседала на стеклах и мешалась с пылью; впрочем, кое-где поблескивали, словно исподтишка, серебряные кубки – стекла не позволили им почернеть, хотя первоначальный блеск их давно сошел на нет.