– Джуд… ты вот сказал: «по-другому вопрос решу». «По-другому» – это как? – спросил он, ущипнув себя за губу и задумчиво морща лоб. – Перед тем как отбой дать, ты толковал всякое… что ребят по ее душу пошлешь, а то и сам в гости заглянешь… а главное, таким обозленным я тебя в жизни еще не видал. Мне есть о чем волноваться?
– Тебе? Нет, – заверил его Джуд. – А вот ей… может, и да.
9
Голая, с остекленевшим взглядом, мертвая Анна в ванне, полной кроваво-алой воды… Голос Джессики Прайс в телефонной трубке: «Подыхать будешь – это его ледяная рука зажмет тебе рот»… Старик в черном костюме а-ля Джонни Кэш, сидящий у стены коридора верхнего этажа, медленно поднимающий голову, провожающий взглядом идущего мимо Джуда… Казалось, вся эта жуть засела в голове навсегда.
Избавиться от подобного шума в голове обычно лучше всего помогал шум, сотворенный собственными руками. Отнеся «Добро» в студию, Джуд для пробы пару раз ударил по струнам, остался недоволен строем, полез в шкаф за каподастром, чтоб сместить звучание на тон выше, но вместо каподастра отыскал там коробку с патронами.
Коробка оказалась той самой – одной из желтых конфетных коробок в форме сердечка, которые отец дарил матери каждый год к Дню святого Валентина, к Дню матери, на Рождество и на день рождения. Ничего другого Мартин жене не дарил – ни роз, ни колец, ни шампанского: подарком всякий раз становилась все та же большая коробка шоколадных конфет из ближайшего универсального магазина.
В той же степени неизменной оставалась и реакция матери. Принимая отцовский подарок, мать всякий раз улыбалась – робко, смущенно, не разжимая губ. Отчего? Оттого, что стеснялась зубов: верхние были фальшивыми, вставленными взамен выбитых настоящих. Сняв крышку, она всякий раз первым делом протягивала коробку мужу, а тот всякий раз с улыбкой, да такой горделивой, будто преподнес жене бриллиантовое колье, а не коробку шоколадных конфет за три доллара, отрицательно качал головой.
Тогда мать угощала конфетами Джуда, и Джуд всякий раз выбирал ту, что лежит посередке, вишенку в шоколаде. Как ему нравились ее негромкий, влажный – «глуш-ш-шь» – хруст на зубах, и липкая, с легкой гнильцой, сладость сиропа внутри, и напоминающая о той же гнильце податливость вишневой ягодки… В такие минуты ему представлялось, будто там, под шоколадной глазурью, не вишенка – глазное яблоко. Подобными жутковатыми, отвратительными фантазиями Джуд тешился уже в те давние дни.
Коробку он отыскал среди мешанины кабелей, педалей и адаптеров, под чехлом от гитары, стоявшим в шкафу у задней стены, да не под простым чехлом, памятным. Именно с этим чехлом Джуд тридцать лет тому назад оставил Луизиану, хотя с подержанной «Ямахой» за сорок долларов, когда-то хранившейся в нем, распростился давным-давно. «Ямаху» он бросил в Сан-Франциско, на сцене, где как-то вечером, в 1975-м, играл на разогреве у «Цеппелинов». В те дни он навсегда распрощался с кучей всякого разного – с родными, с Луизианой, со свиньями и нищетой, и даже с именем, полученным при рождении, и не слишком-то часто оглядывался, уходя.
Вынув из шкафа коробку, Джуд тут же обронил ее: руки обмякли, как тряпки. Что в ней, он прекрасно понял с первого взгляда, даже не сняв крышки. А если в чем поначалу и сомневался, все сомнения немедля развеялись, как только коробка упала на пол и внутри – динь-дон-динь – зазвенели одна о другую латунные гильзы. При виде нее Джуд отпрянул назад, охваченный первобытным, атавистическим ужасом, как будто из кучи кабелей на ладонь его выполз жирный мохноногий паук. Этой коробки с патронами он не видел больше тридцати лет и точно помнил, что оставил ее между матрасом и пружинной сеткой собственной детской кровати там, в Мурз-Корнер, что, покидая Луизиану, с собой ее не забрал, а значит, оказаться здесь, под старым гитарным чехлом, она просто не могла… но как-то да оказалась.
