Фелипе выделил интонацией последние два слова и бросил на деда вопросительный взгляд, но дон Фернандо, похоже, вообще решил, что ситуация исчерпана, и безмятежно вернулся к своему ужину, лишь иногда вставляя негромкое слово в беседу, которую вполголоса продолжили его сын и племянник. Фелипе еле заметно пожал плечами, отрезал кусочек мяса – неловко, правая рука у него явно плохо слушалась, и повернулся снова к Ксандеру.
– Так получилось, сеньор, что во время сильных душевных волнений наш внутренний огонь становится внешним. А мы, как вы успели убедиться, личности порывистые и, кх-м, вспыльчивые, – он ухмыльнулся, но как-то невесело.
– Обычно наш Огонь просыпается у нас, когда нам исполняется одиннадцать-двенадцать лет. У Белиты не было и этого времени – её Огонь пробудился, когда ей было восемь. Она не была готова. А Огонь… он коварен, – голос иберийца стал тише, печальнее. – Он причиняет боль, прежде всего тому, кто несет его в себе. И эта боль ещё больше разжигает те эмоции, которые питают Пламя. Получается замкнутый круг, выйти из которого невозможно. Особенно, если в этот круг загнан ребенок, плохо контролирующий свои чувства.
Ксандер молчал. Ибериец явно рассчитывал на сочувствие, но кто сочувствует проклятым, тем более, если прокляты они справедливо? А в том, что потомки Альба, палача Нидерландов, прокляты по заслугам, во Фландрии не сомневался никто.
Интересно только, кто сказал: «Горите в аду!» так, что слова его были услышаны и стали для Альба явью. Кто-то из умиравшего от голода Лейдена? Из захлебнувшихся в крови Мехельна и Хаарлема? Или неправедно осужденный на Кровавом судилище? Теперь не узнать. Но одно точно – проклятье было заслужено трижды, сотню, тысячу раз.
– Вы прокляты, – вдруг сказал он вслух. – И вы знаете, за что.
Фелипе усмехнулся, и на этот раз в его усмешке не было ни унции веселья. Он наклонился к Ксандеру ближе, не отводя взгляда.
– За гордость. За жесткость. За принципиальность. За то, что мы ставим себя выше других. За то, что не позволили тем, кто бросил нам вызов, распоряжаться на земле, принадлежащей нам по праву. За то, что мы смеем решать за других. А ещё за то, что мы сильны, – голубые глаза вспыхнули, но жара, как от Исабель, от Фелипе не шло. – На самом деле не «за что», а «почему». Потому что не смогли с нами справиться, но, проиграв, огрызнулись.
За столом снова стало тихо. Фелипе снова глотнул вина, сделал глубокий вдох, и золото в его глазах отступило, уснуло, затаилось.
– Они не учли только одного – мы стали гордиться этим их «подарком». Несмотря на него, наш род не вымер, и каждый живущий Альба есть доказательство тому, что какому-то огню нас не победить. Хотя нельзя сказать, что он не пытался, – он отсалютовал бокалом своим родичам. – Огонь в нас.
– Ибо мы крещённые пеплом, – откликнулись Альба: Алонсо печально, Франсиско с прохладной улыбкой, дон Фернандо с мрачной решимостью, Фелипе с дерзким вызовом. Но в каждом голосе звучала гордость…
– Они разные, – сказал Ксандер во внезапную темноту, где был лишь один звук – дыхание брата. – Всякие.
– Но все они проклятые, – отозвался Мориц, будто на пароль. – И все они враги.
Кому-нибудь другому Ксандер сказал бы только «да», но это был Мориц, ему можно было говорить не просто правду – всю правду.
– Не все из них могут быть только врагами, – сказал Ксандер, чуть помолчав. – Кузина Ани говорила…
