Его пропасть была глубока, зубаста и ненасытна. Он чертовски много курил и уговорил меня воровать у Володи из карманов дорогие сигареты с запахом шоколада. Володя уже много лет дымил после того, как какой-то псих выскочил на дорогу перед его машиной. Мама ненавидела запах дыма, и меня за курение ждал сущий ад. Перед тем, как вынести ворованную сигарету Сашке, я в знак протеста выкурила одну на балконе.
Сашка любил выражаться грубо, слушал тяжелую музыку, носил на руке цепь с солдатским кулоном, пропахшую дымом черную толстовку «Ария», штаны-хаки и серую шапку, в которой челка почти скрывала его васильковые глаза. Я запоминала каждую мелочь, с ним связанную: любимый магазин, где продавали цепи и прочую «драмовскую» атрибутику, точку с пиратскими дисками, рынок, где работала его мама. Я старалась стать частью его жизни, но он не пускал меня дальше порога. Мне хотелось быть с ним наедине, но он приводил друзей: Мелкому, что носил косуху и прятал в ней биту, но выглядел лет на девять, а затем Машу.
Девушка сразу мне не понравилась: в ней притаилась не просто пропасть, а черный провал без дна, туннель в лавкрафтовское измерение с гадкими монстрами. Она была Сашке родной, а я – третьей лишней; у них были свои секреты, своя компания, где все слушали панк и металл и носили черное. Иногда Сашка подшучивал надо мной в ее присутствии: называл музыкальную группу, и, когда я отвечала, что о такой не слышала, говорил, закатив глаза: «Какой позор!» Дома я записывала названия групп и песен, искала и слушала музыку, о которой без конца говорил Сашка. Так, пытаясь подстроиться под другого, я незаметно менялась сама.
С появлением Маши Сашка стал вести себя странно: то избегал встреч, то настойчиво трогал меня под одеждой. Я поняла, что поцелуев ему уже мало, но к следующему шагу была не готова.
Мне исполнялось шестнадцать лет.
На день рождения мама накрыла стол. Меня ждал традиционный семейный праздник без всяких гостей. Вдруг заверещал телефон, и я обрадовалась: вдруг Сашка вспомнил? Но звонил незнакомый мужчина.
– Привет, – и назвал мое имя, с праздником поздравлял. – Я твой дед из Ангарска.
Дед Андрей-полукровка – наполовину немец с Поволжья, мамин отец. Никогда его не встречала, но наслышана от матери и от бабушки, его бывшей жены, о жестокости его и ничтожности. Они с бабушкой долго прожили за Полярным кругом, и беспощадный мороз, и северные сияния были свидетелями их нищеты. Дед пил и бил; бабушка иной жизни не знала, развестись было стыдно, пойти некуда, и поначалу терпела. Но дед начать лупить мою маму, и бабуля не вынесла: отходила его скалкой так, что он жены стал бояться. Такая она у меня, боевая – с тех пор в обиду себя не дает.
– Ты извини, что не навещал, так вышло. И, слышишь, что бы бабушка твоя и мать обо мне не говорили, я зла не им желал. Много пил, признаю вину… Пусть простят за всё дурака. С днем рождения еще раз.
– Спасибо…
Мама заметила мое изменившееся от радости до испуга лицо и спросила:
– Это кто еще?
– Дед Андрей, – шепнула я.
Она вскочила и забрала у меня трубку.
– Ты чего звонишь? Чего тебе надо?
Послушала, ухмыльнулась.
– Хоть бы предупреждал, девчонку мне напугал. Нет, не надо. Не нужно, слышишь? Всё, не звони сюда.
Повесила трубку и ко мне обернулась.
– Больной он: скоро помрет от цирроза, вот и звонит. Боится, что хоронить никто не приедет.
На секунду задумалась, затуманила взгляд.
