Мистер Уайльд сполз со стула на пол, отпер шкаф, снял с первой полки большую квадратную коробку, поставил ее на стол и открыл. Я вытащил оттуда завернутый в салфетку новый нож и передал его Вэнсу вместе с приказом и планом квартиры Хауберка. Затем мистер Уайльд разрешил Вэнсу уйти, и тот пошел, шатаясь, как бродяга из трущоб.
Некоторое время я наблюдал, как за квадратной колокольней церкви Джадсона меркнет дневной свет, затем собрал рукописи и заметки, взял шляпу и направился к двери. Мистер Уайльд молча смотрел мне вслед. В коридоре я оглянулся: запавшие глаза мистера Уайльда были все еще устремлены на меня. Позади него в сумеречном свете сгущались тени. Я закрыл дверь и вышел на темнеющие улицы.
Я не ел с утра, но не был голоден. Какой-то нищий на той стороне улицы смотрел на Палаты смертников, при виде меня он принялся стенать, перечисляя свои несчастья. Я дал ему денег, не знаю, почему, он даже не поблагодарил меня за это. Чуть погодя принялся выпрашивать милостыню еще один несчастный. У меня в кармане лежал чистый лист бумаги, на котором был начертан желтый знак, и я протянул его нищему. Тот тупо оглядел его, неуверенно зыркнув на меня, сложил с преувеличенной осторожностью и сунул себе за пазуху.
Среди деревьев светили электрические фонари, в небе над Палатами смертников сияла молодая луна. Ожидание на площади было утомительным. Я прошел от мраморной арки до артиллерийских конюшен и обратно к фонтану Лотоса. Цветы и трава источали тревожный аромат. Струя фонтана играла в лунном свете. Переплеск капель напомнил мне звон молотка в лавке Хауберка. Впрочем, тусклое мерцание лунного света на воде не приносило мне такого изысканного наслаждения, как игра солнца с полированнными латами на коленях Хауберка. Над струями фонтана метались летучие мыши, их стремительный полет растревожил меня, и я вновь побрел между деревьями без всякой цели.
У артиллерийских конюшен было темно, а в казарме ярко светились окна офицеров, в здании сновали усталые солдаты с соломой, сбруей, корзинами в руках. Дважды сменились конные часовые у ворот, пока я прохаживался по аллее. Я посмотрел на часы. Почти полночь. Огни в казармах гасли один за другим, закрывались зарешеченные окна, через боковую калитку выходили офицеры, и в ночном воздухе бряцало оружие и звенели шпоры. На площади все стихло. Полицейский прогнал последнего бездомного, Вустер-стрит опустела, и теперь слышалось только, как переступает копытами лошадь часового и звенит сабля о седло. В казармах еще горели окна офицеров, но теперь там мелькали только денщики. Часы церкви святого Франциска Ксавьера пробили полночь. С последним ударом печального колокола сквозь боковую калитку прошла еще одна фигура, ответила на приветствие часового и, перейдя улицу, двинулась в сторону Дома бенедиктинцев.
– Луи! – позвал я.
Мужчина повернулся на каблуках и направился ко мне.
– Это ты, Хилдред?
– Да. Ты вовремя.
Я взял его под руку, и мы направились в сторону Палат смертников. Он заговорил о своей свадьбе, о милой Констанс, о блестящих перспективах, привлекая мое внимание к капитанским погонам, тройной нашивке на рукаве и военной фуражке. Мне кажется, я слушал, как звенит его шпага, внимательнее, чем его детский лепет. Наконец мы остановились под вязами напротив Палат смертников. Он рассмеялся и спросил, что мне от него нужно. Я жестом показал ему на скамейку под электрическим фонарем и уселся рядом. Он окинул меня пытливым взглядом, который я так не люблю у врачей. Я был оскорблен, но он не догадывался об этом, потому что я старательно скрывал свои чувства.
